Заботы света

Типографский народ ему нравился грубоватой простотой, независимостью, бунтарскими разговорами. Иной раз наведывались накоротко рабочие из мастерских Винклера, из депо. Их посещения были таинственны, вкрадчивы, они быстро исчезали, унося что-то за пазухой. Мнилось, что вслед уходящим поворачиваются и гремяще раздувают усы, бряцают шашками каменные изваяния казаков. Львы спали мертвым сном камня. Издательский художник Калентьев шагал в глубокой котловине банковского двора как по дну ущелья и втискивал голову в плечи, будто вот-вот сверху посыплется камнепад.

— Суки, — бормотал он, пиная каменного казака, и бледнел от ненависти.

Этих болванов он делал по заказу окружного казачьего суда — поставить у парадного входа, но в последний момент скульптуры забраковали. Прежде, когда Калентьев еще только-только намечал будущие формы, пока еще не определились пышные папахи, толстые каменные усы, шашки, в идолах было что-то интересное: они были и камнем, и одновременно чем-то уже живым, в них была тайна, было предвестье, намек на одухотворенность. Но, явленные из-под резца, казаки уничтожили эту загадочность.

Ицхак, вежливо приблизясь к художнику, говорил почти шепотом:

— Как живые, казаки-то…

Он очень надеялся, что сумрачный художник опровергнет его. Но тот не слышал и бормотал свое:

— Суки, суки!..

Идолы с шашками пугали Ицхака. Вечером он трусил выходить на двор и, попрыгивая у наборной кассы, ждал, когда кому-нибудь еще приспичит бежать в нужник. И правда, в темноте двора гремело, шагало, подвывало — мощные сквозняки проносились через двор, а чудилось, что казаки безобразничают. Львы были добрые, они дремали. Калентьев не успел их сделать. Львы должны были стать у входа в банк, а пока дремали, жмурились от падающего снега, поджимали под себя тяжелые лапы.

Днем, ровно в половине первого, в тоннеле полуовальной арки появлялась беременная Циля. Асмодей, который шабашил вместе с иными другими чертями на вольном сквозняке, трусливо улетал прочь. Ицхак вприпрыжку бежал навстречу жене, нежно подхватывал кошелку из ее рук и вел жену в помещение, в закуток за печку. Здесь он поедал свой обед, еще теплый, настоявшийся в мягкой обертке из старых Цилиных кофт.

Все типографские ходили в харчевню, а Ицхак не ходил в харчевню: там отвратительно кормят. И то еще плохо, что рабочие даже там не оставляют разговоров, терпко пахнущих смутой и неповиновением.

Габдулла спрашивал Ицхака о брате: Моргулис точно в воду канул. Быть может, его арестовали и сослали?

— Я знаю не больше тебя. Да, так я сказал и господину приставу: я знаю не больше вас. Теперь он меня не спрашивает, — многозначительно заканчивал разговор Ицхак.

Типографские между тем действительно вели опасные разговоры — и теперь уже не только о событиях отдаленных: возмущались они собственным положением. Собирались предъявить владельцу типографии требование повысить зарплату, сократить рабочий день, определить раз в году двухнедельный отпуск. Сочиняли текст петиции, обсуждали — просто ли вручить хозяину или объявить забастовку. Смельчаки звали бастовать, соединившись с рабочими депо и мастерских Винклера. Иные, опасливей, обращались к Габдулле: может быть, он перемолвится с хозяином и все решится добром? Габдулла согласился. Но как сразу же вспылил Камиль, как напустился:

— Ты… да ведь ты, когда пришел ко мне, получал восемь рублей, а теперь получаешь двадцать! Я постоянно повышал тебе заработок.

Габдулла мог бы сказать, да не сказал: прежде он был только наборщиком, а теперь и конторщик, и экспедитор, и сотрудник тоже.

— Извини, — сказал он сдержанно, — я не о себе. Рабочие по двенадцать часов в день глотают свинцовую пыль, слепнут в темноте, а получают гроши.

— Может быть, они решили бастовать? — на выдохе, клохча горлом, спросил Камиль. — А, ч-черт с ними! — с горьким упоением воскликнул он. — Им наплевать на наши усилия, они не понимают значения всего, что я делаю для нации. Постой, а ты… ни о чем таком не распространялся там, в типографии?

Габдулла молча повернулся и вышел.

Несколько дней они не разговаривали. Напряженное это молчание было ужасно. На третий или четвертый день Камиль сам подошел и позвал его в контору.

— Есть разговор.

Они прошли узким коридором, задевая боками тяжелые твердые рулоны бумаги, в такую же узкую, провонявшую керосинным чадом конторку.

— Вчера в редакции «Уральца» был обыск, — заговорил Камиль, едва за ними закрылась дверь. — Был тут мировой судья, помощник прокурора, ну, пристав, понятые… А сегодня вызывали меня как владельца типографии.

— А в чем, собственно, дело?

— В передовой статье редактор написал, что новое положение о выборах лишает права голоса половину населения — женщин, молодежь до двадцати пяти лет… ну да ты сам знаешь. Да, еще он процитировал почти большевиков: о том, что Советы рабочих депутатов — предтеча Временного революционного правительства.

— Аржанов? Не ожидал я от него такой смелости. Но что говорили тебе  т а м?

— Видишь ли… мне сказали, что в моей типографии печатаются листовки. — Он смотрел прямо в глаза Габдулле.