Заботы света

Доктор тотчас же бросил книгу, подскочил и умоляюще протянул к нему руки:

— Не оставляйте меня, не оставляйте! Я поспешил и не объяснил вам всего. Дело вот в чем: надо расковать народ. Все, все! — Он громко рассмеялся. — Все, от фабриканта до последнего дворника, все кричат: объединяйтесь! Но чем сильней они будут объединяться, тем крепче их скуют. Народ этого не понимает, надо раскрыть ему глаза… вот я все тут пересмотрю, — опять он взял книгу и стал перелистывать, — все тут пересмотрю, и всем станет понятно, какою ложью они питаются. Клянусь вам, я больше не буду говорить ничего грубого. Давайте спокойно рассудим… он, то есть наш пророк, бежит в Мекку и — извините меня! — грабит караван мекканцев, первая крупная добыча его — ограбление Абу-Джагиля, У колодца Бадер он обчистил мекканца до ниточки. Допустим, что грабеж по тем временам был занятием почтенным… ну, а мстительность? Соображаете? Вот так-то!

Он смолк, упал на диван и тут же заснул. И лицо его сделалось глуповатым, добрым, вспухшие губы недоуменно и наивно подрагивали во сне. Но проспал он ровно минуту, открыл глаза, подтянул губы и отдохнувшим, крепким голосом сказал:

— Аль-Кораном потрясают мерзавцы из «Баян-эль-хака», когда нападают на вас и вашу газету. И не так уж безобиден их лай. Лавочники собираются устроить погром. В городе ходят слухи, что вы, простите… преследуете честную девушку. — И опять его голос задрожал, заподскакивал, когда он, вскрикивая и ниспадая до шепота, продекламировал: — Безрассудные из людей скажут: что отвратило их от Кыйблы, которой они держались? Скажи: во власти бога Восток и Запад: он, кому хочет, указывает прямой путь. О, сколько мудрствования, а суть-то простая… над пророком-то нашим смеялись, когда и он тоже со своим новым богом обращался в молитвах к Иерусалиму. Тогда он спокойно поворачивается в другом, направлении… и кыйблу выбирает в теплой стороне, да-с! А бог тут же на помощь: у каждого есть предличная сторона: к ней он обращает себя во время молитвы… — Он помолчал, и лицо его приняло такое выражение, будто он любовался чем-то видимым только ему одному. Засмеявшись, он воскликнул: — А это, между прочим, замечательно сказано: у каждого своя предличная сторона! Вы не устали? А я устал, устал, но буду работать, пока не открою всем, какою ложью они питаются.

Габдулла молчал — сперва от-изумления, затем от жалости к несчастному, который с сумасшедшим отчаянием поднял руку на священную книгу. Он бормотал что-то несвязное, листал страницы, лицо его то свежело, зажигалось мыслью, то старело, Опадало, выявляя глубокие морщины, и бледность потопляла всякий отсвет живого на измученном, побитом лице его.

Вот опять он смеется с удовольствием хитреца:

— Хе-хе, да язви же вас! Скоту надрезали ухо, или губы, или ставили тавро, а рабов метили обрезанием… шакирд, мы с вами помечены клеймом раба… мы рабы! Чу, тише, моя мама поет, слышите? Пусть она поет, бедная, пусть поет…

Габдулла встал, подошел к доктору и взял у него из рук книгу. Затем, немного дивясь своей решительности, нажал ему на плечи, и доктор мягко запрокинулся навзничь и закрыл глаза. Через минуту он спал. Габдулла растворил окно, ветерок дунул на него пылью с подоконника, шторы покачнулись, отряхивая пыль. Мягко ступая, он вышел из комнаты. На темной лестнице запнулся обо что-то живое, тотчас отозвавшееся кошачьим визгом. Это был мальчишка, дремавший на ступенях. Сонно всхлипывая, он убрался куда-то в темноту: наверно, опять устроился дремать.

На улице все еще было жарко, но предвечерние тени протягивались на пыльную серую дорогу. Магмурия мягко, тонко звала на вечернюю молитву неусыпными голосами верных своих музыкантов. Он улыбнулся, вспомнив, как прежде Камиль подымался на минарет и во всю силу легких кликал благочестивого жителя на молитву.

Магмурия — прелестная, бедная, маленькая родина! Живуча, замкнута, верна великой морочной книге своего пророка и каждого своего жителя держит около себя бережно и жадно-любовно.

Магмурия… слышите, она поет? Пусть поет, бедная мама, пусть она поет.

15

Утра были морозные, с грубым шуршанием пыли на тротуарах и жутковатым холодным постукиванием веток друг о дружку. Нынче холода наступили прежде, чем выпал снег.

Налегая на ветер узким обмерзающим телом, шел Габдулла по утрам в дом к Тухватуллиным. Высокий двухэтажный этот дом с бельведером, похожим на минарет, давно уже отапливался, теплом веяло от лепных его потолков, от желтых канделябров, в которых горели начищенные до блеска керосиновые лампы. Теплые стены, теплый, устланный коврами пол.