Заботы света

— А велика мудрость русского графа! — говорит вдруг старик, и возбуждение окрашивает пергаментно-сухие щеки горячей алостью. — Не противься злу насилием. Разве есть в наши дни истина глубже и человечней?

Габдулла молчит. Да старик и не ждет ответа, он размышляет вслух… тело его сохнет, горбится, голос теряет силу, глаза — блеск, но мысль у него живая! Мировой прогресс, с болью усмехается старик, путь к нему прокладывают жестокие, неразборчивые сыны этого века. Не огнепоклонники Памира, не Индия с ее великой терпимостью и мудрым непротивлением, не синайские мудрецы. И вдруг он просит юношу прочитать вслух стихи его «К свободе».

— Хорошо, хазрет, — отвечает тот и бледнеет так, что чувствует холодок на своем лице. Он подымает сложенные лодочкой ладони и проводит ими по холодным щекам, ровно желая их обогреть. — Простите, хазрет, я не могу.

…Жалких божков растопчи ты стопою Хатаба святого!
Судьбы народов вершили бездушные ложные боги,
В сумрак вели, их дороги, обманом была, их основа.

(Перевод Р. Морена)

Эти стихи все еще пугали его самого. Казалось, они разоблачали его: в нем нет, нет больше ничего, кроме неверия!

Камиль рассказывал: прочитав стихи, старик долго, любовно говорил о своем воспитаннике. Будто нет в нем побуждения создать семью, наладить житье-бытье, и не удовлетворяет его ни поприще священника, ни даже поэта — он, быть может, уйдет в один нежданный день путем дервиша… Нет, нет, Камиль не понял отца, не вник в подспудную мысль его речений — в старике говорила его собственная тоска, собственные сожаления о себе самом.

Сейчас он напряженно ловил молчание старика, чтобы даже в умолчании не пропустить намека на загадочный исток чужой судьбы, ее извивы, потери и сожаление о потерях. Никогда еще чужая судьба не волновала его так! И старик заговорил.

Когда он был еще молодым, когда только приехал из Каира, закончив «Аль-Азхар», он был так популярен среди единоверцев, что мог бы иметь преданнейших мюридов. Но сектантство было ему чуждо, сектантство — война, утверждение своих идей силой. Какой абсурд! В нем не было честолюбия или было его слишком мало. Может быть, жаль, что мало. Да пусть, цель у него была скромная: иметь медресе и учить детей, и делать это на совесть. Но в одном он был слаб: он не смог отказаться от чисто мирских забот, и эти заботы дали ему достаточно имущества, безбедную жизнь, возможность выучить своих детей. А тот, кто познал благополучие, тот не любит рисковать, ибо не хочет потерять того, что имеет. Вот в этом его слабость…

Не прав учитель, несправедлив к себе: разве же мирские заботы были у него только личные? Бывало, отложив книгу, он скажет словами Аль-Маарри:

Закроем свой Коран, когда под чтенье это
Все громче в памяти звучат заботы света —

(Перевод А. Тарковского)

и прибавит: дескать, до другого раза, когда не будут мешать мирские заботы. И надолго забывал о  д р у г о м  р а з е, потому что заботы были не о себе одном.

16

В иные минуты казалось, что старика нет в доме, нет совсем. Зато молодежь наполняла шумом, музыкой, громкими речами обширные комнаты особняка. Редко в татарских семьях увидишь такую свободу поведения, вольность во взглядах, споры без робких оглядок. Но все эти собрания обставлялись с такою шикарностью, такою демонстрацией платьев и парфюмерии, такими изысканными блюдами, что возникало ощущение мишурности. Зажиточность, конечно, хорошее дело, но с нею из дома уходит простота.

Диляфруз задирала его пустыми вопросами:

— Кто же вы? Вот, например, Шарифов эсер. Муртаза-эфенди в партии либералов. Но сейчас, говорят, у них другая партия — кадетов, что ли. Или вы скрытый социал-демократ? — Она щурилась, не отводя глаз, смеялась.

— Пожалуй, что так, — отвечал он сердито.

— О! Но когда вы разбогатеете, то, конечно, станете кадетом? А правда, что вы не соблюдаете постов?

— Правда.

— Почему?

Какое ей дело до всего этого? Он сердился и не вмиг догадывался, что не одна Диляфруз, а и многие с любопытством смотрят на него и ждут чего-то. Мол, закончит учение, получит сан и вернется в лоно своего сословия. И обрадуется истечению нужды, забудет вольные суждения, станет, как все, то есть как сорок тысяч мулл, исчисленных каким-то досужим человеком. Уж не думают ли они, что он посочтется с нуждой, отдав взамен свою свободу?

Он все реже ходил в дом к Тухватуллиным и приноравливался работать в типографии. Минлебай и Сирази настойчивей, чем прежде, говорили об уходе из медресе; он соглашался и медлил только потому, что заботы об устройстве жилья отвлекли бы его от работы. Камиль перевел типографию в подвалы коммерческого банка, поближе к собственному дому, и Габдулла надеялся, что в новом помещении, быть может, найдется и для него закуток. Но здесь было еще тесней. И все же, засидевшись допоздна, он оставался ночевать в конторе.