Заботы света

— Я ничего об этом не знаю, — ответил Габдулла, тоже глядя прямо в глаза ему.

Камиль с облегчением вздохнул: видно, и сам он ничего не знал.

— Однако в городе есть организация социал-демократов, и кое-кто из моих рабочих связан с ними. Об этом мне намекнул пристав. Намекнул! Значит, никто с поличным не пойман. Не мне же, в самом деле, ловить и выдавать своих рабочих! Но я… в полном неведении, я не знаю, что делается у меня под носом. А там вдруг — пожалте-ка в участок!

— Пристав хотел только припугнуть, улик-то вправду никаких.

— Дай бог! Но казанцы… они много кое-чего навидались, не смущают ли народ? Ну, поживем — увидим. «Уралец» наверняка закроют. Придется хлопотать о новом издании. Я думаю, с русской газетой будет попроще, горожане поддержат меня. Вот не было печали… Я-то думал, выставлю свою кандидатуру в Думу.

— В Думу? Ты всерьез?

— Представляешь, если бы я стал депутатом… вес, авторитет. Тут уж всякая полицейская шваль не стала бы совать нос в мои дела. Но теперь и думать об этом нельзя.

А дальше… события полетели с бестолковой, безоглядной быстротой — как будто в прямой связи с горячим и нетерпеливым характером самого Камиля.

Едва закрыли «Уралец», Камиль тут же подал прошение разрешить газету под новым названием — «Уральский дневник». В девятьсот пятом, в мятежную пору, он удачно купил типографию и получил разрешение на издание газеты. Но теперь власти потребовали свидетельства о рождении: закон разрешал издательские права только человеку, достигшему двадцати пяти лет. Камилю же едва исполнилось двадцать три. Ерунда! Регистрация рождений, женитьб, смертей — все в руках его отца. Уже через два дня Камиль предъявил необходимую бумагу. Теперь он мог издавать «Уральский дневник» и принимать участие в избирательной кампании.

Уже печаталась газета, уже ходил он на предвыборные собрания, охмеляясь удачей, как вдруг получил повестку в суд. На него донесли, но кто, кто? — запальчиво гадал Камиль. Да что пользы, если бы даже и прознал он про доносчика? Но и теперь, близко от поражения, он ярился бесполезной отвагой, пожалуй не осознавая всей опасности, — слишком удачлив он был всегда, чтобы теперь чей-то подлый донос все порушил. В конце концов, этот мир насквозь продажен, подкупен; в конце концов, жизнь состоит из компромиссов. Нет, он не должен сдаваться!

События принимали характер фатальной неизбежности, по дервишу. Камиль находился в зловещей точке круга, а круг шел книзу, и остановить это движение значило бы остановить природу. Глупо, глупо не останавливать движения!

Он мог потерять издательские права. Но могло быть и похуже — дело-то начиналось о подлоге.

Глупо не останавливать движения, даже если оно и природно, божественно. Но как найти божественному закону достойную замену? Мутыйгулла-хазрет, наверное, думал об этом. И достойной замены, стало быть, не нашлось. И старик переписал для сына его свидетельство о рождении. Но ведь подлог! Думая об этом, Габдулла терялся, и мучился, и искал оправдание старику. Да, подлог, но во спасение сына… и дела, которое далось им ох непросто! Вот тут и есть высшая правда, и долг, и совесть. Но… возможно ли возвышение Духа? Ах, да ведь речь о спасении! У него голова разбаливалась, и горько было на душе, и ничего-то во всем этом Габдулла не мог понять.

17

Вот после долгих пыльных морозов пошел-повалил снег, белой теменью покрывая город, скрадывая звуки, пряча его нечистоты. Ветер, вечный ветер осеннего ненастья, завяз в белых пушистых снегах.

Такие долгожданные перемены в природе странно и резко влияют на людей. То, над чем еще размышляли, чего боялись или же ленились делать, тут делается с маху, с радостью, с чувством легким и отрадным. Так сделалось и с ними; пришел весь запорошенный снегом Минлебай и решительно оповестил: сегодня переселяемся в гостиницу, прощай, медресе, обитель наша скорбная!

— Но почему сегодня, сейчас? — удивился Габдулла, уже и сам готовый собрать сию минуту легкий свой скарб и уйти хоть в гостиницу… да хоть куда!

— Почему сегодня? — с улыбкой переспросил Минлебай. — Снег идет, хорошо… и что-то делается со мной. И Сирази такой же полоумный. Ну, раз-два!

Раз-два, подхватились, пошли. Пошли через весь город, мимо лавок, краем широкой площади, раскинувшейся снежной равниной, на Бухарскую сторону, где недавно открылась гостиница «Казань». Был светлый, с тонкою голубизной день, сверкал в глазах; грудь распирало от переизбытка колюче-свежего морозного воздуха. Мальчишки бегали с салазками, пытались впрячь большую желтую собаку. Собака убегала, растрепав постромки. Мальчишки погнались за собакой. С голубеющей просторной стороны, где во льду стояла река, слышались голоса, полные утешного восторга. На берегу молодежь устроила катания с горы. Ух, далеко же уносились санки! Даже на дровнях катались… Диляфруз, наверное, там — с щеголями гимназистами, с угодливыми приказчиками, юнкерами, проводящими каникулы дома. В городском саду, слышно, скребут по льду — расчищают каток, вечером каток расцветится юбками, свитерами, шапочками, кокардами.