Заботы света

— Рифкат уже работает, — сказал дядя Юнус, — в мастерских у Винклера. И Хикмат там же. Его ведь уволили с завода… наверно, слышал.

— Да, — ответил он, хотя слышал впервые.

— Ибн-Аминов объявил локаут, — продолжал дядя Юнус. — Две недели завод не работал. Многие поуходили сами, я тоже подумывал… да куда мне теперь. Авось, к весне поправлюсь, недолго до весны… Получили весточку от Моргулиса, он в Екатеринбурге. Будь я помоложе, — произнес он с сожалением, — тоже уехал бы куда-нибудь.

— И я хочу уехать, дядя Юнус. Мне пишут из Оренбурга, из Казани, зовут сотрудничать.

— Поезжай, — просто ответил дядя Юнус. — Здесь ты слишком на виду… и слишком, должно быть, одинок.

Он улыбнулся:

— Это будет похоже на бегство.

— Было бы так, если бы ты не уходил к большей опасности.

— Я не трус, — сказал он спокойно. — Но способен ли я на серьезное дело — вот о чем я думаю.

— Ты способен скорбеть по чужой печали. Ох, сынок, все трудное еще впереди.

— Я знаю, — сказал он горько и ласково. — Но вы не бойтесь за меня.

Вошла тетушка Сарби с чашками к чаю, поставила сахар и даже масло.

— Масло принесла Нафисэ, — сказала она, считая нужным объяснить, откуда в доме такая роскошь. — Девочка наша, слава богу, нашла свою судьбу.

Она замужем! Габдулла отклонился от лампы и напряженно затих. Дядя Юнус виновато искал его затемнившееся лицо.

— Я был слишком болен, — сказал он, — слишком болен, чтобы помешать им.

— Ах, ты опять за свое, отец! — крикнула тетушка Сарби. — Как ни крути, а судьба девушки — быть замужем. И рожать детей, и работать на мужа. И разве плохо, что ее-то муж оказался обеспеченней, чем иные другие?

— Ее отдали за бухарского купца, — сказал дядя Юнус. — У него на родине жена, а то и не одна.

— Уж девочка-то наша никогда их не увидит. А когда он здесь… купец, он по полгода проживает в Уральске… пока он здесь, она у него единственная.

— Любит ли она? — тихо спросил Габдулла.

— Ей нравится замужем, — спокойно ответила тетушка Сарби. — Она не плачет, не жалуется, даже бывает весела. — Женщина покачала головой, смеясь. — Потеха! Как-то пришла к ней, а она… в куклы играет. Их столько у нее, кукол, нарядных, ровно купчихи… И она, представьте, играет в куклы. Ну, вышивает… что же еще?

— Тетя Сарби, вы же любили ее как родную. Как вы могли?..

— Ты думаешь, она отказывалась, плакала-убивалась? Нет, она спокойно сказала: я согласна. И даже когда увидела этого жирного барана, то не очень огорчилась… Апуш, милый! — сказала она сильно, прочувствованно. — Все уже сделалось, ладно, не было бы только хуже. Да и жалость твою… кто поймет, если она и не мыслила другой судьбы?

Уходил он поздно, странно и печально утешенный их спокойной верностью привычному порядку вещей. Провожал его старший из мальчиков, которому отец наказал: пройти с гостем, пока не выйдут из переулков слободы и не найдут извозчика. А в морозно-сырых уличках не видать ни зги, только слышно: топтылят подмерзшую слякоть драчливые парняги, рвут недобро визжащую гармошку и горланят кто во что горазд.

— Ты не боишься? — спросил Габдулла.

— Нет, — спокойно ответил мальчик. — А вон вроде извозчик проезжает. Вы постойте… — И побежал догонять, звать извозчика.

21

Никогда больше не видел он Нафисэ.

Дни проходили один за другим, долгие, бесконечные, как в детстве. Но иной день вдруг точно обрывался, едва только взойдя, был — и нет его. От резкости его исчезновения оставался холодок, ровно предвестье человеческой осени. Но и в природе все шло к осени: был уже конец августа.

«Может быть, она сошла с ума? — думал он с какой-то странной жестокой надеждой. — Вот, говорят, в куклы играет… Бедная, у нее отняли не только право выбора, у нее отняли способность страдать от несправедливости, ибо все, что с нею сделалось, не причиняет ей страданий — другого-то пути она просто не знает!»

В эти дни, томясь предстоящим, он написал в Казань издателю Шарафу и получил благожелательный ответ и аванс пятьдесят рублей. Это мне на дорогу, думал он. Думал без радости; даже равнодушно. Но что-то оставалось еще незавершенным, что-то все еще удерживало его здесь. Томление делало его слабым, безвольным, и себе он казался больным.

Я болен, так он и говорил себе, я болен — и надо ехать. Ах, только бы добраться до Кырлая, где любая бабка знает колдовские заклинания, такие веселые, что услышь только — и засмеешься, почувствуешь себя совершенно здоровым.

На белом коне погоню,
На черном коне погоню,
На синем коне погоню,
На пегом коне погоню.
Лопатой соскоблю,
Граблями сгребу,
Метлою смету…

И хвори как не бывало! А если от страха душа в пятки, то и тут бабка своим бормотанием водворит душу на место: