Заботы света

— Н-ничего. — И заговорил торопливо, жадно между приступами боли: — Ты сердишься, вижу! А знаешь ли, Карими приглашает в Оренбург Тукаева? Недоучку шакирда, который вообразил, что может критиковать порядки…

— Ну, Карими благоразумием своим успокоит задиру. Но зачем он его зовет? Странно. Впрочем, тебе не следует обижаться на Карими.

— А все-таки обидно! Нашими деньгами держится благотворительное общество, сиротский дом на сто человек, мы отправляем десятки пудов хлеба в голодающие деревни. Об этом газеты мельком, мельком!.. Да иной к тому же позубоскалить рад, вроде шакирда из Уральска. А тут — будто сам я взорвал собственную шахту! Кстати, тебе известно, что рабочие ушли с прииска?

— Да.

Рамееву вспомнилось нагловатое, грубое лицо мужика с именем странным и вызывающим — Зульфикар. Н-да, ежели этакие составят силу будущей революции… спаси и сохрани!

Он встал, мягко тронул за плечо Шакира. Тот вздрогнул, вскочил и пошагал по комнате, мотая головой. Остановившись у окна, он вдруг засмеялся, подзывая брата:

— Еще одна попечительница, боже ты мой!

Рамеев, тоже глянув, стал отталкивать Шакира в глубину комнаты.

— Старухи занимаются попечительством от скуки, но что находят в этом молодые?

Рамеев, не дослушав, торопливо вышел в коридор и юркнул в комнатку, из которой была дверь в гостиную. Когда он вошел, женщины шумно и жеманно здоровались, осыпая друг дружку невероятными любезностями. На сухом и бледном, лице матушки зарозовел румянец смущенного довольства: ей очень нравилась Фирая. Прежде, когда сыновья были помоложе, а Фирая совсем еще девочка, она прочила ее себе в снохи.

Молодая женщина вынимала из сумки шуршащие бумаги и, держа их в руке, ждала, пока две девушки подтащат поближе низенький угластый столик. Две другие несли кресло, чтобы поставить его рядом с креслом Хадиджи. Рамеев поклонился и коснулся руками спинки кресла.

— Благодарю, — сказала гостья, нежно покраснев.

— Сынок, сынок!.. — Болтливость напала вдруг на матушку. — Нет, ты послушай… этот осел Ахмали пожертвовал тридцать тысяч в пользу мекканских суфиев, в то время как его соплеменники пухнут с голоду. А нам он жертвует только двести рублей.

— Признаться, я не очень его уговаривала, — молвила Фирая-ханум. — Бог с ним!

— Да, но тридцать тысяч для дервишей! Я, милая, тоже верю в бога, однако не так глупа… — Старуха поперхнулась смехом, глаза ее блеснули лукаво.

Ее собеседники засмеялись, даже девушки скромно улыбнулись. Хадиджа тотчас же погнала их хлопотать насчет чая. Рамеев отошел и сел на диван.

— А вы, я слышала, ездили на охоту, — сказала гостья. — Каковы же ваши ощущения?

— Ощущения? Охота сама по себе не дает мне тех ощущений, какие дает, например, просто прогулка по осенним полям. И ночь… когда ты не спишь, лежишь на сене (ему казалось, что и вправду он спал на сене), слышишь курлыканье летящих журавлей…

— Я купила ему новый винчестер, — вмешалась матушка с уверенностью, которая никогда ей не изменяла, когда она говорила о сыновьях. — Но он, по-моему, боится из него стрелять.

— Не понимаю, как можно выстрелить в птицу, — сказала молодая женщина, — не понимаю! Лес так доверчив, так добр… но где это я читала — жизнь в лесу порождает в человеке жестокость сперва к зверю, которого он должен подстрелить, потом и к человеку:

— Не знаю, — засмеялся он, радуясь, что говорит с нею. — Не знаю, как было прежде, но, в наши дни жестокость порождается чем-то иным.

— Чем же?

— Впрочем, тоже дебрями, в которых живет современный человек. Тем же извечным ощущением, что он уязвим, слаб перед более сильным сородичем, перед невзгодами природы…

— Сынок, а сынок? — окликнула мать, слегка вроде подшучивая. — А нет ли, сынок, в твоих речах чего-нибудь богопротивного?

— Ну что ты, ани!

Он вспомнил, что взял с собой несколько писем, которые хотел передать матери. Писали начинающие поэты, шакирды — иные учились, не имея средств, других выгнали из медресе, — просили о помощи. Он никогда не отказывал, но стыдился благотворительности. Потом догадался перепоручить дело матери и успокоился.

— Небось крамольники? — пробормотала Хадиджа, забирая письма.

— Нет, матушка, просто бедные шакирды.

Фирая-ханум встала, подошла к зеркалу и бегло оглядела себя.

— Мне пора. — Мягко тряхнула сумку. — Надо возвратить в библиотеку журналы.

— Что же вы читали? — спросил Рамеев, подходя к ней. — Что-нибудь о бедной девушке, жертве многоженца?

— Стихи… помните, Риза-эфенди сказал об одном молодом поэте: этот юноша станет татарским Аль-Маарри…

— Нет пророка без порока, — шуткой ответил Рамеев. — Да! Пожалуй, я проедусь с вами, — сказал он решительно. — Мне надо в редакцию. — И шагнул к двери, подождал, пока женщины прощались с обычной преувеличенной любезностью.

— Заеду на обратном пути, — сказал он матери.