Заботы света

Но толпа, толпа была ужасна! Только в большом городе возможно такое скопление столь разных, столь чужих друг другу людей. Толпа всюду — на улицах, на базарах, в гостиницах, в редакциях. И что нужно в редакциях всяким купчикам, бывшим студентам и бывшим шакирдам, бездельникам, девицам, которые щебечут и кривляются? То видел, то терял он в толпе братьев Шарафов — Бургана, Гильми и Шигаба. Братья тоже узнавали, выхватывали его из толпы и неизменно просили стихов, обещали издать книгу-другую, хотели заполучить все, что он ни напишет. Ничего не обещая, он все же не отталкивал братьев и выглядел, наверно, загадочным в их глазах.

— За сколько месяцев можно изучить фарси? — спрашивал он вдруг Бургана.

— Ты говоришь, месяцев? На факультете восточных языков этому учат пять лет.

— Я знаю, — смущенно и резко отвечал он: — Но я мог бы постараться… я знаю людей, которые дошли до всего сами.

— Я тоже знаю таких. Их очень мало.

В другой раз он прямо спросил, не сведет ли его Бурган с профессором из университета, русистом.

— Надо посоветоваться с Фатихом. Когда он ушел из медресе, то занимался у Гассара, социал-демократа, высланного в Казань.

— Мне неважно, кто он. Впрочем, — добавил он заносчиво, — я знавал в Уральске социал-демократов. Где бы мне найти этого Гассара?

— Его арестовали в прошлом году. В Казани, во всяком случае, его нет.

— Очень жаль! Так что же мы стоим, едем к Фатиху.

— Я собирался в комитет по делам печати.

— Разве там не могут подождать?

— Верно, — засмеялся Бурган. — Едем к Фатиху.

Они приехали в Новотатарскую слободу. Большой двухэтажный дом чем-то напомнил ему дом дяди Галиаскара в Уральске. Поднимаясь по лестнице, он снял картуз и небрежно пятерней взлохматил волосы, сильно отросшие за этот месяц. Прическа, казалось, делает его постарше.

Он знал, что Фатих болен, но поразился, увидев его в коляске. Когда надо было что-нибудь взять со стола, Фатих крутил руками колеса и подкатывался к столу. Разговаривая, тоже то подъезжал к собеседнику близко, то откатывал коляску назад, запрокидывая голову и глядя сквозь толстые круглые стекла очков. Никакой небрежности в манерах, в одежде — темный отглаженный костюм, галстук, белые манжеты. Лицо матово-бледное, с пухлыми губами, сдержанно-печальное от привычки владеть собой.

Он заметил: поначалу хозяину стоило некоторого труда отринуть первое впечатление о нем как о юнце. Разговор же пошел ровный, простой: как вам показалась Казань, как устроились, не нужна ли помощь? И это немногословие делало пребывание с ним уютным и приятным. Еще шакирдом, в Уральске, он любил это имя, Фатих Амирхан, за умные, грустные рассказы, любил газету, которую Фатих редактировал вместе с Бахтияровым.

Девушка в мягких башмачках тихонько пронесла к столу самовар. Бурган придвинулся со своим стулом, и взялся разливать чай.

— В Казани ли сейчас Ольховский? — спросил он Фатиха. — А то Габдулла-эфенди хотел бы с ним встретиться.

— Я скажу ему по телефону, — ответил Фатих. — Он лучший специалист по русскому языку и истории литературы, поговорите с ним.

Через два дня его свели с Ольховским. Профессор принял юношу в аудиторий, только что покинутой студентами.

— Вы, как я догадываюсь, хотите поступить в университет?

— Нет, — сказал он. — Я хотел бы сам…

— Хотите заняться самообразованием? Так в чем же дело?

— Пожалуйста, не смейтесь… сколько же времени понадобится для этого?

— Чтобы знать все, жизни не хватит. Но чтобы знать, что и на какой полке лежит…

— Вот-вот! — перебил он профессора. — Этому, надеюсь, я научусь за два года. То есть… чтобы знать, на какой полке  э т о  лежит. Понимаете, я очень люблю Никитина, Кольцова, но я вижу, что они могли бы стать действительно гениальными поэтами… — Он умолк и жадно проглотил слюну, увидев портсигар в руках Ольховского. — Нет-нет, — сказал он поспешно, — у меня есть свои. А я, честное слово, не думал, что  з д е с ь  можно курить.