Забудь мое имя

– Мы начнем с пропавших в Берлине – у нас есть имена семи человек с фотокартин Тони, в том числе и имя Дэнис, или Дениз. Я думаю, что Тони использовал его для отвлечения внимания. Конек Дэниса в природе существует, и мы не обнаружили на этой картине наложенного снимка гиппокампа. Но, возможно, именно этот конек, в названии которого фигурирует имя человека, натолкнул Тони на жуткую идею, воплощенную потом в других его картинах. Мне думается, что эти семь человек – либо англичане, либо англоговорящие североамериканцы, и имена у них не шибко распространенные: Алвин, Флоренс… Это существенно облегчит поиск, даже если мы будем учитывать различные варианты этих имен.

– А почему эта Мэдди в опасности? – спрашивает Уорд.

Сайлас делает глубокий вдох.

– Мы только что обнаружили в компьютере Тони несколько графических файлов…

– Гиппокампов? – поднимает со стола его рапорт Уорд. – Ты не упомянул здесь об этом.

– Нет, морских коньков. Названия этих файлов совпадают с названиями фотокартин в его кафе. Все, за исключением одного – недавно созданного.

– И..?

Сайлас снова думает о Мэдди, молится, чтобы она была еще жива:

– Этот файл Тони назвал «Hippocampus madeleine».

94

Я не знаю точно, как скоро подействует ксанакс. Это быстродействующий бензодиазепин. Так что он должен сработать минут через пятнадцать – тридцать, задолго до нашего приземления в Берлине. Два миллиграмма – это много для разовой дозы, если тот парень у клуба сказал мне правду. Я пока не заметила признаков сонливости. Но мы с Тони только что выпили по второму бокалу шампанского. А алкоголь способен не только усилить эффект бензодиазепина. Такое сочетание может оказаться потенциально смертельной смесью. А потом амнезия сотрет из памяти те полчаса, что предшествовали приему препарата. А может, и больше.

– Ну, что, ты расслабилась? – тихо спрашивает Тони, снова кладя мне на руку свою руку.

– Да, мне заметно полегчало, – отвечаю я. Но мне не нравится новый тон в его голосе.

– Забавная штука – этот страх, – говорит он.

– О чем это ты?

– Ты начала расслабляться еще до того, как мы выпили шампанское.

– Правда? – переспрашиваю я, чувствуя, как мой живот скручивает узлом тревога.

– Да. Ты расслабилась, как только я вернулся из туалета. У тебя даже выражение лица стало другим, менее напряженным.

Тони крепче сжимает мне руку, придавливая ее к подлокотнику.

– Я обрадовалась, что ты вернулся. Мне показалось, что тебя не было целую вечность. Я однажды застряла в таком туалете. Это было ужасно, – добавляю я, пытаясь рассеять тревогу смехом.

Но мой смех тут же застревает в горле. Я прокололась! Заметил ли Тони мой промах? Я никогда не застревала в туалете на борту самолета. А если и застревала, то как я могла это помнить?

– Ты не побоялась забраться в багажник моей машины, – говорит Тони.

Я вздыхаю про себя от облегчения. Он не заметил!

– Это было совсем другое, – улыбаюсь я Тони.

Но он не отвечает мне улыбкой. Вместо этого он впивается в меня своими голубыми глазами, и я вижу в них только одно – гнев и разочарование. Я допустила еще одну ошибку, и на этот раз мне не выкрутиться.

– Это было вчера, – говорит Тони, отпуская мою руку. – А ты вчера ничего не записывала в свой дневник, так?

Я мотаю головой.

– Ты же мне не велел это делать, – еле слышно отвечаю я. У меня во рту так пересохло, что я почти не могу говорить.

– Что ты подмешала мне в шампанское? – спрашивает Тони.

– Ничего.

Ксанакс скоро подействует.

Тони поднимает руку и подзывает стюардессу.

– Принесите нам два больших стакана кофе. Самого крепкого, какой у вас имеется, – у Тони начинает заплетаться язык.

– Я не пью кофе, – возражаю я.

– Обе чашки для меня.

Тони следит за тем, как стюардесса наливает кофе в стаканчики и ставит их ему на поднос. А потом поворачивается ко мне. Его отяжелевшие веки смыкает дрема, голос почти превратился в шепот.

– Я не знаю, кто ты и какую игру ведешь, – говорит он, отпивая кофе. – Но ты проиграешь.

95

Люк забронировал билет на ближайший рейс в Берлин. Он понятия не имеет, каким рейсом летят туда Мэдди и Тони. И не имеет ни малейшего представления, как он их сможет найти в этом городе. Люк знает только одно: он должен попасть в Берлин. Неужели в нем снова взыграл журналист, охочий до захватывающей истории? Нет, Люк уверен, что дело не в этом. Похоже, он до сих пор верит, что Мэдди – его дочь. И этого оказалось достаточно, чтобы в нем проснулось желание ее защитить. И запылало с такой силой, какой Люк сам от себя не ожидал. Его навязчиво преследуют слова, сказанные Хартом в полицейской машине: «Такое впечатление, что на каждого конька было наложено другое изображение – человеческого гиппокампа».

Люк также нашел в интернете доказательство более тесной связи отца Мэдди с бахаистами. Тот провел однажды беседу с группой иранских изгнанников, приверженцев этой веры, проживающих в Челтнеме. Фрейя говорила, что бахаизм исповедовала приемная мать их дочери. Но все равно это уже кое-что!