Забулдыжная жизнь

Переселенцев на тот свет провожал духовой оркестр. По выходным дням он играл на центральной площади. Любвеобильные бабки и старики гурьбой посещали музыкальные вечера. Оркестр вел большую работу, за что имел множество благодарных отзывов, принимал активное участие в проведении торжественных и праздничных мероприятий. Его выступления имели огромное значение в культурной жизни города, определяли духовную и музыкальную атмосферу. Можно сказать – являлись гарантом нравственного и эстетического воспитания нефтяников. Однако главные заработки оркестр получал с похорон. Трубач, дядька Дормидонт, проживал в соседней квартире. Петька часто видел его пьяным и веселым.

Тяга к алкоголю сделала Дормидонта умственно неполноценным задолго до наступления старческого маразма. Он говорил сам с собой, отчетливо представляя собеседника. Дормидонт стучал по колену широкой, как теннисная ракетка, ладонью и навязывал воображаемому оппоненту свою точку зрения. Потом все менялось. Трубач мысленно входил в образ визави и так же рьяно отстаивал противоположное мнение. Это выглядело смешно и смахивало на театральную постановку. Однажды Дормидонт попытался затеять драку с невидимым собеседником, но ничего не вышло: трубач свалился с лавки, выругался и погрузился в безмятежный сон. Разбудил его старик с венчиком волос, повисшим на ушах. Он наклонился и протряс Дормидонта.

– Вставай, пока в милицию не загремел! Фу, обоссался весь, смотреть тошно!

Дормидонт не понимал, где находится. Присел, ощупал штаны. Его мозг еще не просветлел, и музыканту казалось, что всему виной докучливый сосед. Дормидонт ухватился за лавку и поднялся. Земля кружилась, фигура старика висела в воздухе. Она раскачивалась, и попасть по ней было сложно. Удар Дормидонта был сильный, но неточный. Трубач потерял равновесие и рухнул на асфальтовую дорожку. Злость рвалась из него невразумительным бормотанием; взгляд уперся в сандалеты врага. Они расплылись, а потом, самопроизвольно, приобретали резкие очертания. Дормидонт обиделся на свою беспомощность, плечи его затряслись, и он заплакал. Сначала тихо, но быстро разошелся и заголосил громко и противно.

– Ну, чего ты?! – растерялся старик и похлопал Дормидонта по плечу. – Давай, помогу! Это водка окаянная в тебе плачет.

По комплекции Дормидонт был грузным – поднять его в одиночку не представлялось возможным. Старик огляделся, надеясь найти помощника. Поблизости никого не оказалось, если не считать соседку, наблюдающую за происходящим из раскрытого окна, да пацанов, ожидавших развязки. Старик стал поднимать пьяного музыканта, но тот заартачился и укусил его за щиколотку. Дед охнул, запрыгал на одной ноге. Он сел на лавку и задрал штанину. Темное пятно быстро расползалось по носку. Соседка отпрянула от окна. Было слышно, как она запнулась о табурет. Загремели и посыпались тарелки, потоком вырвались ругательства. Дормидонт воспользовался суматохой и на карачках скрылся в кустах.

Будучи трезвым, трубач дал Петьке мудрый совет.

– Вот, Петруха! – сказал он. – Будешь играть на похоронах, считай – жизнь удалась: и сыт, и пьян, и копейки в кармане звенят! – Он достал из кармана карамель и угостил мальчишку.

– Дядька Дормидонт, у меня же трубы нет. На чем дудеть-то я буду? – спросил увлеченный заманчивой перспективой Петька.

Музыкант пребывал в благодушном настроении.

– Пойдем, я тебе кое-что подарю!

Подарком оказалась старенькая тульская гармошка.

– Пиликай пока на ней, дави на кнопки! Играй, салажонок!

Репетицию юный маэстро начинал в одно и то же время. Ровно в час по улице проходила траурная колонна, а то и не одна. Сидя на подоконнике, Петька растягивал гармошку, извлекая из нее будоражащие душу звуки. У него оказался неплохой слух. Очень скоро детские пальцы более-менее ловко бегали по клавишам.

Дату Октябрьской революции Андрон Ефимович отмечал дома в кругу друзей. В какой-то момент он решил удивить их талантами своего отпрыска. Петьку поставили на табурет.

– Ну-ка, сынок, растяни меха, порадуй гостей!

Петька со скорбной миной выдал марш Шопена. Он сыграл так здорово, что хотелось всплакнуть.

– Это он, что же, дело Ленина похоронил? – спросил Рыкова подвыпивший товарищ. – Взял и похерил достижения народа?!

– Ты, что ж, говнюк, не мог польку-бабочку сбацать? – поддался на провокацию отец.

– Я же на похоронах играть буду. Там другую музыку не заказывают! Хотите веселую, – радио слушайте! – Петька надулся и слез с табуретки. – Вообще уйду к Дормидонту жить. Он меня на похороны брать будет! А там и сыт, и пьян, и копейки в кармане звенят! Так-то!

– Кто же тебя этому научил? – Андрон Ефимович вытащил из брюк ремень.

– Ладно тебе! Чего к ребенку прицепился? Натаскается еще, будет на свадьбах деньгу зашибать! – успокоил гость.

Зима промчалась на лыжах и коньках – быстро и красиво. Долгожданный Новый год, подарки, Рождество неведомого Петьке бога, затем двадцать третье февраля. А между ними, по укатанной машинами дороге, изо дня в день похороны под выученную назубок мелодию.