Забвение

— Хоуп. — Его лицо и тон были исполнены нежности. Он сознавал это и догадывался, что она видит его насквозь. Клейтон поднял руку, чтобы прикоснуться к ее щеке, и Хоуп шарахнулась. Его охватила ярость.

С видимостью спокойствия, которого он вовсе не испытывал, Слейтер пригладил ее волосы, потрепал по щеке, а затем коротко вздохнул — насколько позволяли ноющие ребра.

— Он обидел тебя?

— Нет, — прошептала она и закрыла глаза.

— Хоуп, пожалуйста.

Ничего. Никакой реакции. Потому что ее глаза были закрыты. От гнева и страха у него напрягся каждый мускул. Медленно, чтобы не испугать Хоуп, он отвел руку от ее лица, коснулся плеча, с которого свисал халат, и осторожно опустил рукав.

Она тут же подняла руки и прикрыла грудь. Этот жест потряс его. Все тем же бережным, нежным движением Клейтон поправил ее порванное на плече платье.

И увидел на ее чудесной белой коже ясно видный след зубов. Никогда в жизни Слейтер — почему-то он был в этом уверен — не ощущал такого откровенного желания убить человека.

— Он не просто напугал тебя.

Ответа опять не последовало. Клейтон проклинал свою беспомощность. Если бы он не был оглушен болью и не потерял сознание, если бы только…

— Пожалуйста, родная, скажи мне правду, — хрипло вымолвил он, помолчал и заставил себя задать вопрос, которого страшился больше всего: — Он… что он все-таки сделал тебе?

Глаза Хоуп оставались закрытыми. Женщина сидела, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, и никак не реагировала на его слова. Она явно не слышала его!

У Слейтера мучительно заныло сердце. Он натянул платье на ее укушенное плечо и тихонько погладил по щеке. Она открыла глаза.

— Хоуп, теперь все в порядке. Ты понимаешь меня? Все позади.

Хоуп заморгала, а затем сделала судорожное глотательное движение.

— Как… — Он с трудом находил слова. Картины, встававшие в его мозгу, были одна ужаснее другой. — Он сильно обидел тебя? — спросил Клейтон голосом, осипшим от страха.

— Он… не обидел. Не очень. Я слышала тебя. Наверное, это было, когда ты упал. Мы боролись…

Боролись? Она была на ранней, самой опасной стадии беременности, когда любой пустяк может стать роковым, и вынуждена была бороться с мужчиной за свою честь, а то и жизнь? Он снова решительно положил руку на ее живот.

— Хоуп!

— Мы услышали шум — это был ты. Трент поднял голову, и… я ударила его щеткой.

— Умница. — Слава богу, подумал Слейтер, этот подонок не изнасиловал ее. Но это не было заслугой его, Клейтона. Отвращение к собственной слабости не давало покоя. — Прости меня, Хоуп. Черт возьми, прости за то, что я не сумел прийти раньше.

Ее глаза наполнились слезами.

— Ты пришел бы, если смог.

Это было не утверждение, но и не вопрос. Видимо, мысль о том, что он хотел помочь, удивляла и одновременно путала ее.

Да что же это такое? Неужели у Хоуп было так мало знакомых мужчин, готовых прийти к ней на выручку, защитить ее? Если он, Клейтон, не говорил ей этого, то, должно быть, сошел с ума!

— Конечно, пришел бы. Правда, я чуть не разбился насмерть, стараясь сделать это. — Он хотел развеселить ее, но добился обратного.

Из глаз Хоуп хлынули слезы и ручьями потекли по щекам. Она жалобно всхлипнула, и у Слейтера чуть не разорвалось сердце. Он обнял ее, от боли со свистом втянул в себя воздух, осторожно сел и прислонился спиной к стене.

— Ох, Хоуп, — прошептал Клейтон, зная, что не получит ответа, поскольку его подбородок лежал на ее макушке. Она не видела его и, следовательно, не слышала.

Рыдания сотрясали ее хрупкое тело. Хоуп плакала в голос, но, как он начинал подозревать, не понимала этого.

— Хоуп, — снова прошептал он, стараясь заглушить мучительную физическую боль. — Родная. — Клейтон осекся, потрясенный до глубины души. Красивая, умная, самостоятельная женщина, которую он держал в объятиях, не отвечала, потому что не слышала его.

Если бы он уже не был влюблен в нее без памяти, то сделал бы это сейчас.

Клейтон не знал, как долго они просидели в коридоре, обнимая друг друга. Молли прижималась к ним изо всех сил, и он, стиснутый дрожащей женщиной и проклятой собакой, ощущал такую боль в сломанных ребрах, что кружилась голова.

Впрочем, какое это имело значение? Он готов был обнимать Хоуп вечно. Она была маленькой, теплой и такой беспомощной, что хотелось защищать ее всю жизнь. От обилия вопросов можно было лопнуть, но приходилось ждать.

Ждать. Он инстинктивно понимал, что не наделен ангельским терпением. Что ж, придется учиться и этому.

От пижамных брюк саднило покрытые синяками ноги. И тут до него дошло, что до вчерашнего дня он никогда не надевал эту пижаму. Никогда.

Эта мысль вызвала следующую: где же его собственная одежда? Не та, которая была на нем в ночь нападения, она была порвана, а та, что должна храниться в доме Хоуп. Он ведь жил здесь, верно?

Время для подобных вопросов было не слишком подходящее, но ему хотелось знать. И внезапно он вспомнил еще одно: в тот вечер Хоуп ему так и не ответила, почему они спали в разных комнатах, а потом он уснул. Она что-нибудь говорила об этом? Неужели он так ничего и не вспомнит?