Забвение

На предпоследней парте в самом восточном ряду какой-то предыдущий четвероклассник вырезал и раскрасил чернилами палочного человечка в ковбойской шляпе с глубоко выдолбленным несоразмерным шестизарядником – очевидно, это был результат кропотливого труда в течение всего прошлого академического года. Прямо передо мной находилась толстая шея, верхние позвонки и идеально ровная линия волос Мэри Унтербрюннер, чьи бледные и беспорядочные веснушки на шее я изучал почти два года, поскольку Мэри Унтербрюннер (которая впоследствии станет административной секретаршей в большом женском исправительном учреждении Пармы) училась со мной в третьем классе с миссис Тейлор – которая читала нам истории о привидениях, умела играть на укулеле и была просто замечательным классным руководителем, если не перегибать палку. Однажды миссис Тейлор ударила Колдуэлла по руке линейкой, которую носила в большом переднем кармане своего халата, да так сильно, что рука распухла почти как мультяшная, и миссис Колдуэлл (которая знала дзюдо и с которой тоже не больно захочется перегибать палку, если верить Колдуэллу) приходила в школу жаловаться директору. Ни учителя, ни администрация той эпохи как будто не замечали, что умственный труд для так называемого витания в облаках часто требовал больше усилий и концентрации, чем просто слушать учителя в классе. Дело не в лени. Просто это занятие не предписано администрацией. Чтобы поддержать визуальный интерес к нарративу того дня, мне бы очень хотелось сказать, будто каждая панель истории, созданной простым видом из окна то ли на спаривание, то ли на борьбу за власть между двумя собаками, оживилась, да так, что к концу урока квадратики проволочной сетки были целиком заполнены сюжетными панелями, как красочные витражи в Риверсайдской методистской церкви, где мы с братом и матерью посещали каждую воскресную службу – в сопровождении отца, когда он был в состоянии встать пораньше. Ему часто приходилось работать в офисе по шесть дней в неделю и потому нравилось говорить, что воскресенье – день, когда он может склеить обратно то, что осталось от нервов. Но, увы, это устроено не так. Потребовалось бы настоящее чудо воображения, чтобы удержать в памяти иллюстрированную картину каждого квадратика в продолжение всего оконного сюжета, почти как в играх во время долгих поездок, когда с кем-нибудь притворяешься, что планируешь пикник, и он называет предмет, который возьмет с собой, а ты повторяешь этот предмет и добавляешь другой, а он повторяет два упомянутых прежде и добавляет третий, а ты должен повторить и затем добавить четвертый, который обязан запомнить и повторить он, и так далее, пока каждому приходится удерживать в памяти серию уже из 30 и более предметов, продолжая пополнять ее по очереди. В этой игре я никогда не демонстрировал успехов, хотя мой брат иногда отличался такими достижениями памяти, что родители поражались и, может, даже немного пугались, учитывая то, что с ним в итоге стало (отец часто называл его «мозгами нашей команды»). Каждый квадратик в оконной сетке заполнялся и рассказывал свою часть истории о бедной и несчастной хозяйке пегой собачки, только пока этому конкретному квадратику уделялось внимание; стоило панели реализоваться и заполниться, как она возвращалась к своему естественному состоянию прозрачности, после чего история переходила на следующий квадратик сетки, где уже четвероклассница в лимонно-желтом сарафане, с розовой ленточкой в волосах и в блестящих черных кожаных туфельках с полированными пряжками, чей пегий и неискушенный щенок Каффи сделал подкоп под захудалым задним забором и сбежал на берег реки Сиото, сидела в кабинете изо и на ощупь лепила из пластилина статуэтку Каффи, своей собачки, в четвертом классе Государственной школы для слепых и глухих на Морзе-рд. Она была слепая, а звали ее Руфь, хотя мать и отец называли ее Руфи, а две старшие сестры, игравшие на фаготе, – Зубастой Руфи, потому что пытались ее убедить – это мы видим на трех последовательных панелях, где стоят, подбоченясь, в типичной позе злых людей из комиксов сестры с неприятными выражениями лиц, – что по причине своего ужасного прикуса она гадкая дурнушка и что это замечают все вокруг, кроме нее самой, и почти целый горизонтальный ряд панелей посвящен тому, как Руфь в черных очках прячет лицо в ладошках и плачет над комментариями сестер и дразнилками «Зубастая Руфи, твой щеночек убегуфи», пока бедный, но добрый отец девочки, который работает садовником у богача в белом ортезе из металла и брезента, владеющего роскошным особняком в Блэклик-Эстейтс за Эмберли, с коваными воротами и загибающейся подъездной дорожкой в милю длиной, медленно объезжает на старой и помятой семейной машине стылые улицы их захудалого района, выкрикивает кличку Каффи из открытого окна и звенит ошейником и жетонами пегой собачки. В серии панелей в самом верхнем ряду сеточных квадратов – часто приберегавшейся для флэшбеков и предыстории, чтобы заполнить пробелы в разворачивающемся действии окна, – объясняется, что ошейник и прививочные жетоны оторвались, когда Каффи выползал из-под забора двора семьи Симмонсов, с радостью завидев двух бродячих собак – одну черно-коричневую, а вторую по большей части белую в черных пятнах, – которые подскочили к дешевой рабице и пригласили Каффи присоединиться к ним в приключениях вольных собак, причем темная – у нее на панели сходящиеся под углом брови и коварные тонкие усики – дает честное собачье, что они зайдут совсем недалеко и потом обязательно покажут доверчивому Каффи дорогу домой. Бо́льшая часть раскадровки того конкретного дня – она расходится, как стрелки или радиальные лучи, что часто рисуют вокруг солнышка, – излагает параллельные сюжеты о маленькой бледной слепой Руфи Симмонс (у нее вовсе не кривые зубы, но по понятным причинам из нее выходит не самый лучший скульптор) на изо для слепых, отчаянно мечтающей узнать, добился ли отец успеха в поисках щенка Каффи, верного друга Руфи Симмонс, который никогда ничего не грызет и не создает проблем для домохозяйства, и часто преданно сидит под шатающимся столиком, который отец нашел в мусоре своего богатого промышленника, принес домой и прибил на ящики катушки вместо ручек ящиков, и Каффи часто сидит под ним, положив нос на кожаные туфельки Руфи Симмонс, пока она читает учебник, набранный шрифтом Брайля, за этим столом в темной спальне (слепым все равно, включен свет или нет), а сестры практикуются с фаготом или валяются на плюшевом ковре в своей спальне, бессмысленно болтая о мальчишках или «Эверли Бразерс» по «телефону принцессы»[16], часто занимая его на многие часы, а отец подхалтуривает на ночной работе, где в одиночку тягает большие ящики в кузов грузовиков, а мать – представитель «Эйвон», которая еще не продала ни одного продукта «Эйвон», – каждый вечер лежит ничком в прострации на диване в гостиной, а диван тот без ножки, так что его пришлось шатко подпереть телефонным справочником, пока отец не найдет нужное дерево на замену, – мистер Симмонс из тех бедных, но честных отцов, что зарабатывают физическим трудом, а не сидят целыми днями, уткнувшись носом в факты и цифры. Предыстория большой черно-коричневой собаки в верхнем ряду окна несколько туманная и состоит всего из нескольких спешно набросанных панелей о низком цементном здании, где в клетках лают собаки, и о подворотне в злачном квартале, где мужчина в заляпанном фартуке над перевернутыми мусорными баками грозит кулаком кому-то за кадром. Затем в главном ряду мы видим, как отец семейства получает срочный вызов от богатого владельца особняка, который велит возвращаться и раскочегаривать огромный дорогой бензиновый промышленный снегоочиститель для длинной подъездной дорожки к особняку с полосками из цветных ламп вдоль бордюра, как на взлетной полосе, потому что личный метеоролог владельца сказал, что скоро опять повалит снег. Затем мы видим, как мать Руфи Симмонс – мы уже наблюдали в очередной предыстории, расположенной в верхних рядах, за тем, как она принимала в течение дня несколько таблеток из маленького коричневого флакона с рецептурным лекарством, вынимая его из сумочки, – сменяет отца и бесцельно катается на помятой семейной машине по улицам злачного района, очень медленно и слегка вихляя, когда начинает падать густая и непроглядная стена снега, загораются фонари, и свет на приборной панели становится пепельным и унылым, как часто становится унылым свет под вечер в Коламбусе зимой.