Забвение истории – одержимость историей

Три признака характеризуют этот новейший взгляд на долгую немецкую историю. Во-первых, она уделяет основное внимание немцам, а не гетерогенным формам их государственности. Во-вторых, эта долгая история нации представлена открытой, способной включить в себя «иностранцев и иммигрантов, признающих основной закон и немецкие ценности». И, в-третьих, авторы серии исходят из того, что двенадцатилетний период с 1933 по 1945 год не забыт, но он «уже не играет ключевой роли для сегодняшних решений и того, что произойдет завтра. <…> Тому, кто хочет глубже понять национальную идентичность и исторические корни, больше не служит препятствием глыба национал-социализма. После шестидесятилетней проработки всех злодеяний, которая происходила в кинофильмах, на исторических выставках, в биографических воспоминаниях, теперь во все большей мере используется свобода передвижения при экспедициях в прошлое» (47).

Не вполне ясно, имеем ли мы здесь дело с описанием уже наличной ситуации или же с пожеланиями на будущее. Эмоциональное упоминание «всех злодеяний» звучит как заклинание, что свидетельствует об определенной избитости данной темы, о стремлении закрыть ее, избавиться от взрывоопасного потенциала той эпохи. Но удастся ли действительно закрыть эту тему, сможет показать лишь будущее. Возникает еще один вопрос: сумеет ли еженедельник «Шпигель» своей пятичастной серией (и последующими специальными выпусками «Германский рейх 962–1806» и «Истинная слава Пруссии») выполнить то, чего так настоятельно требовал Борер?

Этот вопрос возвращает нас к различию между старым и новым историзмом. Представление Борера о связи между нацией и историей базируется на старом историзме, поэтому его вряд ли удовлетворит серия, опубликованная еженедельником «Шпигель». Аргументация Борера могла бы выглядеть примерно так: история, презентируемая средствами массовой информации, еще не становится индикатором того, что она является фактором общественной жизни, общим достоянием нации, короче говоря: историей в памяти.

Действительно, существуют значительные различия между историзмом XIX и XXI веков. Одно из них заключается в изменении средств массовой коммуникации. XIX век был эпохой не только больших исторических нарративов и бестселлеров, но и исторической живописи в виде крупноформатных полотен или фресок в залах официальных учреждений, на стенах публичных зданий. Национальная история присутствовала повсеместно – на выставках, в музеях, в театральных постановках, в романах, а также в архитектурных сооружениях, фасады которых соответствовали стилям разных эпох. Образовательно-просветительская функция истории – достаточно вспомнить юного Грасса – опиралась на эмоциональное воздействие зрительных образов, вещей и текстов. Великие исторические персонажи были окружены мифическим ореолом, что с воодушевлением воспринималось широкой публикой любых возрастных категорий, запоминалось и усваивалось в идентичностном плане.

То, что предлагается нынешним рынком истории, существует в рамках современной «культуры внимания», для которой характерны короткий цикл конъюнктуры, импульсивность и сильные эффекты. Непросто проверить, что из истории при таких обстоятельствах проникает в память и тем более сохраняется ею. Презентационные стратегии ориентируются на возбуждение спроса, причем исторические темы преподносятся в облегченных аффективных формах воспроизводимого воображаемого (re-imagination). История – с точки зрения ее репрезентации – становится разнообразной, эффектной, искусно поданной, но это не значит, что она лучше и прочнее запечатлевается в памяти. Подобные форматы нацелены не столько на знание, сколько на эмоциональный отклик, зрелищность, развлекательность. Народ не хочет поучений, ему нужен шок, написал однажды Вальтер Беньямин. Этим он очень точно охарактеризовал медийную атмосферу нового историзма.