Забытая слава

— А я о том и не мечтаю, Александр Петрович, — ответила Вера, вытирая глаза. — Мне и так ваших милостей довольно. Да уж очень жалостную историю вы рассказали, оттого и взгрустнулось мне.

— Жалость — вздор, театр должен учить добродетели, и на сцене брюхатые девки не надобны. Упаси бог, расплодятся такие пьесы — что будет с театральным художеством в России! А чтоб не допустить уничтожения вкуса, нужно слезные драмы запретить. Я о том с Перфильевичем, с Елагиным, говорить стану. Мне он поверит. А ежели моего слова мало, я самому господину Вольтеру напишу! Да что медлить?! Сейчас и напишу. Слышно, князь Федор Козловский во Францию собирается, он в Ферней непременно заедет — вот и передаст и ответ мне возьмет.

Сумароков поцеловал Веру в лоб и ушел в кабинет. Он принялся сочинять письмо, сердясь на себя, что забыл французскую грамматику и наверняка пишет с ошибками. Но откладывать задуманное было не в обычае Сумарокова, он заспешил узнать мнение Вольтера о слезной драме.

Театр Корнеля и Расина во Франции, театр Сумарокова в России знали трагедию и комедию и не допускали соединения печального и смешного. Их театр — высокой мысли, удаленной от житейских забот и треволнений. Игра ума, борьба страстей, взятых в их чистом виде, становились известными зрителю по речам персонажей, и он, насколько позволяли образование и развитие, наслаждался движением логических схем, придуманных драматургом.

А Бомарше утверждал, что драма должна быть верным изображением человеческих действий. На зрителей произведут впечатления несчастья, которые могут произойти с ними в жизни, а не те мнимые королевские страдания, о которых обычно говорится в трагедиях.

— Чем ближе положение страдающего человека подходит к моему, — объяснил Бомарше, — тем сильнее горе его захватывает мою душу. Что мне, человеку восемнадцатого столетия, до революций в Афинах, до гибели молодой принцессы в Авлиде? Землетрясение, случившееся в Лиме, потрясает меня, ибо оно могло случиться и в Париже, где живу я, а убийство Карла I возбуждает только мое негодование.

Сумароков не мог согласиться с Бомарше — это значило зачеркнуть все, что было сделано им для театра. Он был уверен, что прав.

В письме Вольтеру Сумароков отчаянно ругал слезную драму, отрицал серьезный драматический жанр и умолял поддержать его в борьбе с дурным вкусом непросвещенной публики.

Он послал дворового человека просить князя Козловского заехать к нему по письмо и сам перебелил послание Вольтеру.

Снять копию для себя у Сумарокова терпения уже не хватило.

5

Вслед за «Всякой всячиной» через неделю в Петербурге вышел новый листок — «И то и се». Поздравляя читателя с наступившим 1769 годом, издатель предупреждал: «Не ожидай ты от меня высоких и важных замыслов, ибо я и сам человек неважный, и когда правду тебе сказать, не утруждая совести, то состоянием моим похожу на самое сокращенное животное. Я предпринял увеселить тебя и шутить перед тобою, сколько силы мои позволят, единственно для той причины, чтоб заслужить твою благосклонность…»

Состояние свое издатель изображал похоже: он был человеком незнатным и бедным. Звали его Михайлов Чулковым, и раньше служил он во дворце камер-лакеем. Сумароков помнил его по этой службе, но знал еще и как начинающего писателя.

Уведомившись от Козицкого о планах «Всякой всячины», Сумароков позвал Чулкова и надоумил его взяться за издание собственного журнала, обещав свое участие и поддержке.

Чулков приписался в родню к журналу императрицы, именовал «Всякую всячину» старшей сестрою, однако ж не робел перед нею и вскоре начал даже покусывать.

Теперь в столице каждую неделю выходили уже два журнальчика. Двадцатого февраля к ним прибавился третий. Василий Рубан, невидный, но оборотистый стихотворец, живший на подачки богатых милостивцев, которым сочинял он похвальные оды, выпустил свой листок — «Ни то ни се». Печатал он преимущественно переводы в прозе и в стихах и, объявив об этом, добавил, что эта смесь, может быть, покажется полезной, а может, и бесполезной. Впрочем, смущаться издатель не собирался. «Мы уже будем не первые, — писал он, — отягощать свет бесполезными сочинениями: между множеством ослов и мы вислоухими быть не покраснеем».

Последняя неделя февраля увеличила семью журналов еще двумя изданиями. Офицеры Сухопутного Шляхетного кадетского корпуса Румянцев и де Тейльс начали выпускать журнал «Полезное с приятным». Материалы они переводили из иностранных изданий, чаще всего — из английского «Зрителя», и выбирали статьи на темы воспитания и морали. Литературная мода увлекла и офицера полевых полков Тузова, который более месяца ежедневно печатал листки «Поденщины» — пустого журнальчика, состоявшего из случайных разнородных заметок и переводов.

Сумароков не обманул Чулкова, написал для него несколько статей, эпиграмм, басен — и сразу ввязался в спор со «Всякой всячиной».