Забытая слава

Тресотиниус «знает по-арапски, по-сирски, по-халдейски, да диво, не знает ли он еще и по-китайски, и на всех этих языках стихи пишет, как и на русском». Сумароков намекал на французские стихи Тредиаковского.

В сцену объяснения Тресотиниуса с Кларисой была вставлена злая пародия на поэтическую манеру и слог Тредиаковского:

«Тресотиниус. Прекрасная красота, приятная приятность, попремногу кланяюсь вам.

Клариса. И я вам попремногу откланиваюсь, преученое ученье.

Тресотиниус (вынув песню из кармана). Эта бумажка яснее вам скажет, какую язву в сердце моем приятство ваше, то есть красота ваша, мне учинило, то есть сделало.

Клариса. Я верю вам, сударь.

Тресотиниус. Однако ж, не поскучите ль послушать, а песенка сочинена очюнь, очюнь, подлинно говорю, что очюнь хорошо; да еще и хореическими, сударыня, стопами.

Клариса. Очень, сударь, хорошо, я вам верю, что эта песня хороша.

Тресотиниус. Она сочинена на голос «О места, места драгие», изволите послушать, да послушайте ж, сударыня.

Клариса (особливо). Боже милосердный!

Тресотиниус (читает):

Красоту на вашу смотря, распалился я, ей-ей!
Изволь меня избавить ты от страсти тем моей!
Бровь твоя меня пронзила, голос кровь зажег.
Мучишь ты меня, Климена, и стрелою сшибла с ног…
Или ты меня, спесиха слатенька, любезный свет,
Завсегда так презираешь, о! увы моих злых бед!
Хоть, Климена, исподтиха покажи мне склонный вид!
И не делай больше сердцу преобидных ты обид».

Сумароков изучил свою мишень и бил без промаха. Он смешно и верно передразнил хореические стихи Тредиаковского, подчеркнул неуклюжесть его любовной лирики и старомодные выражения. Теперь стал готовиться к мести Тредиаковский.

Вторая комедия Сумарокова называлась «Пустая ссора». Он сочинил ее в духе народных представлений. Смешны были глупый дворянский недоросль Фатюй и щеголь Дюлиж, помешанный на подражании французам. Сумароков удачно схватил манеру модного светского разговора, пересыпанного французскими словами:

«Деламида. Я этой пансе не имею, чтоб я и впрямь в ваших глазах эмабль была.

Дюлиж. Трезэмабль, сударыня, вы как день в моих глазах.

Деламида. И я вас очень эстимую, да для того-то я за вас и нейду; когда б вы и многие калитэ имели, мне б вас больше эстимовать было уж нельзя.

Дюлиж. А для чего, разве бы вы любить меня не стали?

Деламида. Дворянской дочери любить мужа, ха! ха! ха! Это посадской бабе прилично!

Дюлиж. Против этого спорить нельзя, однако, ежели б вы меня из адоратера сделали своим амантом, то б это было пардонабельно.

Деламида. Пардонабельно любить мужа! ха! ха! ха! Вы ли, полно, что говорите, я бы не чаяла, чтоб вы так не резонабельны были…»

Дворянство в России все больше увлекалось Парижем. Дюлиж гневается, когда Фатюй именует его русским человеком, и грозит шпагой за такое оскорбление. Сумароков в полный голос высказал свое презрение дворянам, забывающим об отечестве, и обнажил на сцене их духовное убожество.

Кадеты, весело разыгрывали эти комичные сцены, и придворные Елизаветы немало потешались на спектаклях, однако продолжали разговаривать на ломаном русско-французском диалекте.

Двадцатью годами позже Николай Иванович Новиков в журнале «Живописец» снова будет толковать о модном щегольском наречии, осуждая дворян, пренебрегающих русским языком. За эти годы французомания только усилилась, и самая острая сатира была бессильна поколебать дворянские нравы.

3

Кадеты играли во дворце «Гамлета».

Спектакли ставились в приемной зале — аудиенц-камере. Раздвижной занавес отделял зрителей от сцены, занимавшей примерно четверть большой продолговатой комнаты. Помоста не воздвигалось — по утрам в зале происходили придворные церемонии.

Пятеро кадет по команде Сумарокова натягивали задник — рисованный холст, изображавший колонны. Это был дворец. Впрочем, он мог быть и площадью и тюрьмой, этот «palais á volonté» — дворец какой угодно. Ремарки драматургов не определяли обстановки действия, она значения не имела. Зрители слушали речи героев, из них узнавая, что и где происходит на сцене, пустой и просторной.

В зале было тесно. Сотни восковых свечей излучали свет и тепло. Роброны дам занимали много места. Потесниться не удавалось — китовый ус, заложенный в круглые юбки, сильно пружинил. Кавалеры склоняли корпус и тянулись, чтобы шепнуть какой-нибудь пустяк в украшенное бриллиантом ушко. Однако все они знали цену мнимой неприступности китовой обороны и не страшились ее препятствия.

Внезапно шум в зале стих. Его сменили шарканье и шепот.

Сумароков отодвинул край занавеса.