Забытая слава

— Быть историком, физиком, математиком дворянину стыдно, — быстро говорил Сумароков, — а всего стыднее — проповедником. Похвально ничего не знать, а всего похвальнее — не знать и грамоте. Предки наши рассуждали так: «На что уметь писать? Ведь не в подьячих быть… На что уметь читать? Ведь не во дьячках быть». Так их время прошло, а теперь мы в просвещении прямую нужду имеем.

— Иные и без вас это поняли, — колко сказал Шувалов. — Я немалую заботу несу о приращении, наук и, следовательно, об истинной пользе и славе отечества.

— Многие молодые люди из весьма знатных семейств устремляются в безделушки и всю премудрость во единой моде почитают, не мысля ни о небе, ни о земле. Две особы недавно вели разговор. Одна была просвещенна и знала, что есть на свете Африка, ибо у себя имела арапа. «Я думаю, — говорит, — что в Африке-то очень жарко, если солнце в ней так жестоко, до черноты, сжигает людей». А другая, смеючись, отвечает: «Фу, матка, будто не то же в Африке солнце, что и у нас!» Я и эту особу называю просвещенною: она знает, что солнце одно только на свете, а другие и об этом не ведают!

Сумароков так убежденно и серьезно сказал последнюю фразу, что собеседники расхохотались. Уловив паузу, Шувалов спросил:

— Не позавтракать ли нам, господа сочинители? Дух наш бодр, а тело требует подкрепления.

Подойдя к столу, стоявшему посередине комнаты, Шувалов трижды стукнул в пол каблуком и отступил на шаг. Сумароков увидел, что стол вдруг начал странным образом опускаться вниз. Он потер глаза. Стол действительно исчезал. Вот на его месте открылась круглая черная дыра, и запах жареного мяса поплыл в воздухе.

— Никакого волшебства, чистая механика, — сказал Шувалов, любуясь произведенным эффектом. — Избавляет от лакеев-соглядатаев. Можно говорить с друзьями, не боясь чужих ушей.

Вскоре из ямы плавно поднялся стол, тесно заставленный судками, кастрюлями, бутылками. Шувалов разложил приборы, и гости, подвинув стулья, приступили к завтраку. Хозяин подливал вино.

Ломоносов рассказывал о своих мозаичных работах.

Он проделал несколько тысяч опытов и научился окрашивать стекло, приготовлять смальту — мозаику. После первых портретов Ломоносов думал приняться за грандиозные картины на темы из русской истории. В своем имении Усть-Рудица, подаренном императрицей, он открыл фабрику и варил цветное стекло, делал бисер.

— Тружусь, рук не покладая, — сказал Ломоносов, — и горестно слышать насмешки над мозаичным искусством от людей, которые ни уха ни рыла в нем не понимают и доброго в новом деле видеть не хотят. Не обинуясь при Александре Петровиче молвлю — надо унять Перфильевича, Елагина то есть. Он и мозаику и стихи мои подвергает охулению, в одах находит высокопарные мысли и надутость. Кого же он мне ставит в образец? Александра Петровича, коего почитает как учителя своего!

— Так отвечайте ему и тем, кто с ним соучаствует! — воскликнул Шувалов. — Ничего другого от вас не ожидаю ныне, и более того — как друг требую, ибо воля императрицы мне ведома. А вам, Александр Петрович, критику свою и на себя обратить бы не худо. Громки оды Ломоносова, да зато все их слышат, а Сумароков, видно, хвалу монархине молча слагает, в печать стихов не дает, что не мной одним замечается.

Сумароков побледнел.

— Что оды Михайлы Васильевича чрезмерно громки, надуты и против языка нашего грешат — говаривал я, не отпираюсь, — подыскивая слова, отвечал Сумароков. — Кому что нравится, на вкус и цвет товарищей нет. Но не всем же играть на трубе и бить в барабаны. Инструмент поэта — лира.

— Не спорю, но лира, а не гудок или балалайка, на чем ваш Перфильевич играет, как шут в балагане. — Шувалов вынул из кармана сложенный вчетверо лист. — Послушайте, что отвечает Елагину один ученый и умный корреспондент.

Шувалов хитро взглянул на Ломоносова.

Сумароков нервно перебирал пуговицы камзола.

— Начало опускаю, тут автор о Елагине судит зло, но тонко. А вот дальше: «В первой строчке почитает Елагин за таинство, как делать любовные песни, чего себе Александр Петрович, — то есть вы, — как священнотайнику приписать, не позволит… Семира пышная, то есть надутая, ему неприятное имя, да и неправда, затем что она больше нежная. Рожденным из мозгу богини сыном, то есть мозговым внуком, не чаю, чтоб Александр Петрович хотел назваться, особливо, что нет к тому никакой дороги».

Сумароков должен был сознаться, что автор письма рассуждает логично, критикуя посвященные ему стихи Елагина из «Сатиры на петиметра и кокеток». Он заметил изъяны елагинского слога и неуклюжесть похвал.