Забытая слава

— Вот и я это самое говорю, ваше превосходительство. Французские актеры будут увеселять двор, а русскую комедию отложим, пока не подготовим нашу труппу, в чем успехи кадет, особливо же Федора Волкова, сомневаться не позволяют.

— Я рад, что ваше мнение с моим согласуется, — непринужденно сказал Шувалов. — Смею думать, что государыня этот план одобрит и тем приблизит час открытия русского театра…

Не успел Сумароков подивиться ловкости наудачу предпринятого хода — он имел все основания не доверять своим способностям дипломата, — как в комнату вошел новый гость, и, увидев его, Шувалов приподнялся с кресла.

— Здравствуйте, Михайло Васильевич! — приветствовал он Ломоносова. — Что изобрели, с кем воюете, чем нужно помочь?

Сумароков с обидой заметил разницу в приеме, оказанном ему и профессору, и гордо отвернулся от вошедшего. Но тот не заметил неприязненного жеста.

— Здравствуйте, ваше превосходительство Иван Иванович, — звучно говорил Ломоносов. — Давненько явиться бы должен, и не по нужде какой, а по велению сердца, да верите ли, делами в Академии замучен. Здравствуйте, Александр Петрович, как, ваше благородие, поживаете?

Сумароков молча нагнул голову.

— Право, и сейчас еще за чудо почитаю, что с вами разговаривать могу, Иван Иванович, — продолжал Ломоносов. — Ведь Рихмана убило в тех же точно обстоятельствах, в которых и я был в ту грозу у своей электрической машины.

Как и все в городе, Сумароков знал, что во время опытов с атмосферным электричеством сотоварищ Ломоносова профессор Рихман был поражен молнией, ударившей в железный прут громоотвода. Сумароков не мог не уважать бесстрашия Ломоносова, видел его увлеченность исследованиями природы, но все это не вызывало в нем сочувствия. Такие занятия казались Сумарокову неподходящими для истинного поэта. По-настоящему значительным в его глазах было только то, что относилось к общественным интересам, к борьбе политической, к управлению страной и народом. Физики не решали таких вопросов, а стихотворец должен отвечать на них, и Сумароков считал себя обязанным делать это как можно подробнее.

— Опыт плачевный, что и говорить, — закончил Ломоносов, — но смерть его прекрасна. Он умер, исполняя по своей профессии должность. И мы теперь знаем, что громовую силу отвратить можно, однако шест с железом надо ставить на пустом месте, в которое бы гром бил сколько хочет.

— Вы написали мне об этом случае в Москву, — сказал Шувалов, — и я очень за вас порадовался. Не скрою, что те, кто рассказывал о смерти профессора Рихмана, порицали ваши опыты — они, дескать, гневят бога, и надобно удивляться, что одного только зашибло.

— Я знаю, Иван Иванович, и более всего опасаюсь, чтобы этот случай не был у ее величества истолкован против наук. Тут на вас надежда. И о том еще прошу, чтобы семье несчастного Рихмана назначить, сколько следует, на пропитание — остались вдова, теща и трое детей. Старший сын, пяти лет, добрую показывает надежду и может быть воспитан таким же любителем наук, как его отец.

— И это помню, Михайло Васильевич, — уверил Шувалов, — да ведь у нас дело-то не скоро делается, сами знаете. За мной ведь и еще один должок есть: мнение ваше о Московском университете я получил и вам свой план вскоре сообщу. Он с вашим весьма различествовать не будет. Однако наперед скажу: пункты о том, чтобы доставлять образование всем сословиям, не исключая и податных крестьян, апробации не удостоятся. Подлый народ учить нам не нужно, — кто ж землю потом пахать станет?

Сумароков неожиданно для себя вмешался в разговор.

— Подлый народ — бездельники, а не земледельцы и ремесленники, — резко возразил он. — У нас это имя дается всем тем, кто не дворянин. О несносная дворянская гордость! Невежды — вот прямая чернь, Иван Иванович, и не в поле крестьянском, а в Петербурге обитают они.

— Ваше превосходительство, — медленно и твердо сказал Ломоносов, — а мне обратно в Холмогоры идти прикажете? Если не землю пахать, так рыбу ловить, как отец мой и соседи его в том упражняются?

Шувалов слегка смутился:

— Я не о вас говорю, Михайло Васильевич, как вы могли этакое подумать…

Недовольный тем, что его прервали, Сумароков торопился досказать:

— Собрались невежды в Петербурге, и многое знать называется у них «знать по-школьному», «по-педантски», а малое знать, или, погрубее выговорить, ничего не смыслить, слывет «знать по-кавалерски».

— Кто ж тут педанты и кто кавалеры? — спросил Шувалов, ухватившись за повод лишить разговор личного свойства, который придал ему Ломоносов.

— Педанты, по мнению невежд, суть профессоры и прочие ученые люди. А кавалеры, иначе сказать — дворяне, знают, сколько благородному человеку пристойно, то есть мало и неосновательно. Столько, чтобы уметь начинать говорить обо всем и окончать ни о чем, скакать из материи в материю.

— Ловко вы кавалерское знание честите, Александр Петрович! — засмеялся Ломоносов.