Забытые

От Гвадалквивира до Кадиса[57]

их полно,Их не девять, их не десять и не сто,
Но единственный, кто красивее всех, –
Мой Педро, мой король!

И у такого парня, ты поверить соизволь,

В кармане ни песеты[58] – ноль!
Но если уж искать сокровищ клад,
То лучше это делать наугад.
Когда он своей милой называет,
Я за себя не отвечаю!

Педро! Педрито!

Ты в моей крови, ты моя муза,
Педро! Педрито!
Знаю, что для тебя я – обуза.

От Сарагосы[59]

до Бургоса[60]Ты не отыщешь никого,
Кто был бы краше
Педро моего!

Любовь шальная,

Вижу его усы и умираю,
Когда я чувствую, что я
Таю в руках быка.

Педро! Педрито!

Ты в моей крови, ты моя муза,
Педро! Педрито!
Знаю, что для тебя я – обуза.

Когда он говорит мне: «Милая,

Хочу попробовать цветок твой» –
Я понимаю, что в душе он – садовод,
И прямо вижу, как мотыгу в руки он берет.
Хоть руки его за спиною пока…
Как хорошо любить чужака!

Он король танго, а под сомбреро

Он мачо, он настоящий тореро.
Все женщины о нем мечтают,
Но он ведь мой, все это знают.
Я ведь ревнивая, вот так!

Педро! Педрито!

Ты в моей крови, ты моя муза,
Педро! Педрито!
Знаю, что для тебя я – обуза.

3

Гортанное пение Сюзанны слышно даже в самых отдаленных бараках лагеря. Она надела все свои юбки. Получилась шуршащая масса, которую она задирает до колен, приподнимая свои короткие пухленькие ножки, постукивая сабо: смесь канкана и немецких народных танцев. Ева аккомпанирует ей на рояле в темпе быстрого вальса, в руках Дагмары рыдает ее маленькая скрипка, лак на которой облупился. Полька раскачивается слева направо, но не для того, чтобы почувствовать ритм, а скорее чтобы скрыть волнение. Испанцы что-то пилят, чинят, забивают гвозди и при этом оглушительно хохочут, подталкивая локтями Педро. Никто не знает, понимает ли он слова песни, но он не устает громко стучать молотком всякий раз, когда та, которую Педро с нежностью называет Bigoudas, берет особенно высокую ноту. Сюзанна – из тех женщин, что под тысячей личин скрывают ранимое молодое сердце, ведь неопытность придает чувствам все новые и новые оттенки.

Комендант Давернь навел справки. Потрясенный известием о том, что бедные создания подвергались насилию, он очистил один из административных бараков, расположенный рядом с помещением, которое занимал он, и предоставил его для репетиций квартету, уже успевшему придумать себе название «Голубое кабаре». Это цвет того огромного неба над лагерем, которое каждый день является над Пиренеями. С утра яркое, затем оно начинает меняться, в его расцветке появляются нюансы, оно трансформируется, становится более глубоким, чтобы совсем исчезнуть ночью.

Ева – дирижер оркестра. Она руководит репетицией. Ее энтузиазм зажигает остальных участниц квартета.

– Хорошо, Сюзанна, ты споешь эту песню! Но, думаю, нам следует начать с чего-то такого, что сможет рассказать зрителям, кто мы. На концерт приедут охранники со своими семьями, будут также местные жители. Те, кто плевал нам в лицо, когда мы приехали на вокзал Олорон-Сен-Мари. Если мы хотим задеть их за живое, то должны рассказать об условиях, в которых живем. Что в лагере вам кажется наиболее ужасным?

– Голод, – отвечает Сюзанна, даже не дослушав вопрос до конца, как будто предугадав слова Евы и заранее подготовив ответ.

– Все… Ночной холод, выцветшее белье, из которого никогда не выводится запах сырости, хождение босиком по грязной земле, мыши, клопы! Ощущение того, что время остановилось, уверенность, что мы находимся здесь уже тысячу лет, – тихо отвечает Лиза, не спуская глаз с входной двери.

Правая рука Евы приподнимается, как у марионетки, которой управляют невидимые нити, затем опускается на клавиши, и молодая женщина начинает грациозно ласкать их своими тонкими пальцами, склонив голову влево, как будто для того, чтобы лучше слышать шепот собственного сердца. Инструмент, как ни странно, издает радостные звуки, каждый из них кажется целостным, самодостаточным.