Забытые боги

Я уверен, что в потоке (или в потопе) информации о новинках техники как-нибудь промелькнет заметка (не моя), которая будет называться "Сапоги-тихоходы". И в ней многое будет сказано в пользу таких сапог: и какие препятствия можно в них преодолеть, куда не торопясь успеть, от какого груза избавиться и что открыть-изобрести.

В них, например, я открыл, что шаги — это мера неизмеримого, шаги — мера всех вещей. И даже привел тогдатошний пример этой новой меры:

Любовь шагами

Мерю до утра,

Бродя один

Кварталами ночными…

Что ж, будем открывать дальше. Сапоги-тихоходы снова при мне. Я их снова надел.

Картошка почти сварилась, я открыл банку консервов. Слил излишки воды из кастрюльки и вывалил туда тушенку. Стал помешивать. Могучий дух приготовленной со всякими специями говядины заполнил кухню.

Чуть-чуть это варево покипит, и можно садиться за стол. Зеленого бы лучку…

Обедал я за столом с видом на цветущий майский луг, и было мне хорошо.

Дневник

Сегодня я пойду к ручью и разведу там небольшой костерок. Разводить костер американском лесу не разрешается из-за опасности пожара. Но потребность смотреть на огонь, особенно у бывших европейцев, никуда не делась — и нет американского дома без камина. Не знаю, правда, часто ли хозяева дома его разжигают. Для русских же вечерний и ночной костер в лесу — Радость Особого Рода. Радость, добавлю, ни с чем не сравнимая, радость памяти.

Костер сопровождал наше детство — кто не помнит пляски пламени перед собой — и одновременно пляски черных духов за спиной, на которых даже оглянуться было боязно. В праздник был превращен костер в пионерских лагерях (о них я могу сказать только тысячи благодарственных слов, может быть, лагеря когда-нибудь вернутся). Ночевки в лесу с друзьями освещал все тот же костер, в памяти и печенная в костре картошка, и песни под гитару, и, главное, долгое-долгое глазение на огонь как совершение древнего обряда поклонения первейшему человеческому божеству.

После обеда я дозволил суете, все еще жившей во мне, взять надо мной верх. Занялся всякими мелкими делами. То переставил туда, то — сюда. Стер пыль там и сям, понаклонялся за стружкой.

Я включил телевизор и сразу же напоролся на рекламу освежителя воздуха Febrezy; значит, в мире ничего не изменилось. Мне здесь не нужен Febrezy, я выключил телевизор.

Заглянул в холодильник и понял, что нужно составить список продуктов, которые надо купить. Еще раз подумал, стоит ли покупать выпивку или это опасно здесь, в одиночестве. Нет, не стоит. Повода нет. Потерплю, хотя и хочется.

Проверил душ.

Да, новости по интернету! И почта. Я включил компьютер, нашел почту: спам, спам, спам, гора спама. И письмо от дочери:

"Как ты там, Робинзон? Напиши, что жив. У нас все в порядке, оба работаем, устаем. Андрюшка учится, там он, наверно, послушен, но дома — сплошное сопротивление. Гости, гости… Мама завела подругу — и счастлива с ней. Болтаются целыми днями вместе. Я, кажется, начинаю понимать тебя — мой кот Кеша так устал от гостей, что забивается в самую далекую нишу, в самый дальний уголок, и не выходит оттуда, как мы его ни зовем. Вытащим, он глянет на гостей — и назад. Вы с ним братья — одинаковая потребность в норе. У тебя хвост еще не вырос? Может, заглянешь наконец к нам? Целуем, все мы".

Робинзон. Я и сам так подумал.

Я начал было просматривать новости, но день за моей спиной воспротивился их дребезгу, воспротивился, как, скажем, кот, который требует, чтобы его гладили и гладил, не отвлекаясь на какие-нибудь глупости. День, со всем, что его наполняло, недоуменно взглянул на меня из окна (скажем пышно: глазами цветов), — и я ему подчинился. В этом моем Дне тикали другие часы, и стрелки их были большие, большие…

Ну, а что я еще могу сделать?

Архив. Бумаги. Дневник, который я веду все пять американских лет. Посильные свидетельства того, что я жив. Блошиные скачки мысли.

Наверное, древние греки сочиняли свои сказки не без участия богов.

Слово, как и человек, оживает в компании других (хороших) слов.

Длинная-длинная волна заворачивалась у берега, как ткань под рукой портного, и — раз-два — прошивалась белой ниткой прибоя.

Пожилые женщины в своих одеяниях похожи на на старинные храмы.

Мы сидели на ночной скамейке и дядя Миша, глянув наверх, заметил:

— Небо наше уже осыпается… Как старый ковер. Смотрите — блестки с него слетают… Очень древнее наше небо…

Он же:

— В любое время люди должны за что-то держаться — либо за чью-то бороду, либо за чьи-то усы. А бывает такое время, когда бороду отпустили, а усы еще не нашли. Вот и хватаются руками то за то, то за это… За соломинки…

Меня сейчас больше интересуют собственные улочки и закоулочки…

Слово прорывается ко мне из тишины.

Приглашаю вас в свое настроение…

Бес спешки.

Живя в чужой для них стране, иммигранты закрываются ото всех наглухо — то ли боятся растерять нажитое, то ли просто не хотят показывать себя, человека других привычек, человека, возможно, неуютного, но там, в тех условиях, приемлемого.