Забытые боги

Жил-был в Одессе (он и сейчас там живет, дай ему Бог) обыкновенный одессит, Валера Кузнецов, в миру Вассерман, суржик, полукровка то есть. Акробат-спортсмен (мастер спорта). Цирковой акробат-эксцентрик (два года мотался с цирком по Союзу). Матрос на сухогрузе, за сачковитость снятый в Порт-Саиде, откуда был отправлен за счет пароходства домой. Некоторое время анашист (анаша — "травка", дурь). Ресторанный тапер. Композитор-песенник, пишущий музыку на слова одесских непризнанных поэтов. Дрессировщик львов и медведей в зоопарке (один медведь вышел из подчинения, дрессировщики его забили и съели; я случайно попал на пирушку и впервые отведал медвежатины). Парусник, владелец парусного "дубка", избороздил на нем Черное море; потом дубок за нарушение правил Судовой роли у разгильдяя от природы Кузнецова-Вассермана отняли пограничники. Валера, заболев парусами, в наше время стал наемным капитаном яхт у "новых русских"… (Все это в одном человеке!). Просидел полтора года заключенным в итальянской тюрьме в Сиракузах, за "попытку провоза мигрантов" (мигрантами занимался, естественно, "новый", но винил, естественно, своего капитана, суд разобрался в ситуации и Валера уже на свободе, в родимой Одессе)…

В свои лучшие времена кипучий Валера был знатоком трех жаргонов: старо-одесского (Молдаванка, Пересыпь), музыкантов-лабухов и планакешей (анашистов), он из трех сделал один, яркий, как праздничный салют, и послушать этого талантливого человека (бородатый, в тельнике, сидит на корме дубка, в одной руке румпель, в другой шкот от фока, чуть что ржет, широчайше раскрывая пасть…), послушать его приезжали литераторы из Москвы и Ленинграда, и ничего лучшего за свою жизнь, они, сидя на банке в дубке, не видывали и не слыхивали.

— С точки зрения с техни-спихни-с толкалогической… — начинал, гнусавя по-наркомански, Валера свои рассказы о каком-то из своих приключений…

Откуда столько всего в человеке? От одной лишь сшибки русской и еврейской кровей? Есть у меня предположение, есть…

Валерин дом в Одессе стоял почти рядом с улицей Красная Армия (в старину и ныне Преображенской), напротив сильно разбитого в войну Дома офицеров. Сколько я его помню, здание не ремонтировали (не было, видимо, таких средств), окна его были заколочены и само оно обнесено забором. Валера, чему-то кстати, рассказал мне, что после войны они, пацаны, пробирались внутрь и лазили там, находя интересные для себя вещи, вроде ржавого нагана или даже маузера. Проникли в полузасыпанный обломками камня подвал и обнаружили там остатки военного музея. А среди оставшихся в целости экспонатов музея увидели пыльную стеклянную банку, плотно закупоренную и опечатнную. В бутыли плескалась какая-то жидкость и что-то там неопределенное плавало… Пацаны прочитали наклейку: "Сердце бессмертного героя Гражданской войны А.Я. Пархоменко". Открыли — пахнуло спиртом…

Я, услышав это, слегка обмер.

— Ну и что вы с сердцем сделали?

— Выбросили, — ответил безмятежный тогда Валера, — а спирт выпили.

А теперь скажите мне: если бы вы, зная неуемный, атакующий всё и вся характер Валеры и ломая голову над отгадкой его, характера, начала, над его потаенными глубинами, услыхали вовремя эту историю — разве б не подумали случайной мыслью, что "настойка" на сердце отважного кавалериста раз и навсегда опьянила жизнь нашего одессита?

Если взглянуть на эту загадку "с точки зрения с техни-спихни-с толкалогической", то почему бы и нет?

Друг его с детства, поэт N, опубликовавший с дюжину книжек там и сям, говоря о Валере, посетовал как-то, что безусловно талантливый этот человек, не состоялся… Я думаю, что поэт этот, проведший жизнь над листом бумаги, многое упустил, а уж Валера-то жил как хотел, и кайфы он ловил, ходя, к примеру, под парусом на своем дубке и переживая с лихой командой страшнейшие штормы, а после пьянствуя на берегу в поселке Новый свет, во сто крат большие.

И влюблен он был, будучи уже женатым (кто не грешен, бросьте в него — или в меня — камень), в одну "верхнюю" акробатку, которая "лепила" в свете лунного луча "мостик" на перевернутой шлюпке, а он, сидя на песке, смотрел, очарованный…

И песни его исполнялись на эстраде…

И Высоцкому он аккомпанировал в ресторане…

И плакал над второй частью 23 концерта Моцарта…

И выбирал в жизни только то, что было ему "в цвет", а на другое — плевал, за что Станислав Рассадин, тоже внимавший Валериным перлам, сказал о нем: это человек, который сделал из своих хобби профессию.

Но это всего лишь предисловие к тому, что я хотел рассказать.

Как-то Валера услыхал, что в кругу его знакомых в Одессе ходит по рукам (о компьютерах тогда не слыхали) старинная рукопись, бесценный документ, которому чуть ли не сто лет, — дословная запись 25-этажного моряцкого мата. Любой бы им заинтересовался, а Валера — тот просто загорелся. Среди своих — слой, прослойка людей, узнающих друг друга даже на улице (по одежде, походке, повадкам) — Вассерман был человек достаточно авторитетный, и скоро он на этот документ вышел и переписал его.