Забытые по воскресеньям

Я перебираю в голове вечные вопросы, пока жду Старски перед невысоким зданием жандармерии. Я подкрасила губы блеском и наложила румяна, как будто собралась на танцы «Парадиз». Он приближается походкой ковбоя, в кепи на голове, и сразу спрашивает: «Ну что, появились новые сведения о придурковатом Вороне? Он мне изрядно надоел!» Я одариваю его лучшей из моих улыбок (три года походов к ортодонту, чтобы закрыть щели между зубами!).

– Нет, я ничего не узнала и пришла, чтобы прочесть дело, открытое после аварии, в которой погибли мои родители.

Он бросает на меня высокомерный взгляд, даже не пытаясь проявить хоть толику сочувствия. Я не в его вкусе.

– На меня наседает мэр, милая мадемуазель, я нуждаюсь в помощи, и вы можете ее оказать! Особенно учитывая все, что случилось в прошлое воскресенье.

Намек на веселый переполох в «Гортензиях».

– Но… в прошлое воскресенье все были счастливы.

– Вы издеваетесь?! – восклицает Старски.

– У нас никогда не было такого количества посетителей. Мне понравилось…

– А те, кому сообщили о смерти матери или отца, тоже повеселились?

– Я чаще встаю на сторону наших постояльцев, а не их родственников.

– Ну а я – на сторону мэра, который меня достает! Он мне жить не дает, ясно?! Так что вы не получите никаких документов по делу Неж, пока не преподнесете мне Ворона на блюдечке с голубой каемочкой.

– Да не знаю я, кто он!

– Ну, так расстарайтесь и узнайте.

Мы стоим на тротуаре, краем уха я слушаю жирного придурка, смотрю, что делается внутри, и строю планы: нужно вернуться сюда ночью и разбить окно с задней стороны здания. От земли до него три метра, но только на нем нет решетки. Придется взять дедулину стремянку.

– Вы в «Гортензиях» самая молодая, значит, самая сообразительная – справитесь.

– Я вам не Весы.

– Правда? А кто тогда?

Он меня подавляет. Я больше не хочу сверкать белозубой улыбкой, не хочу понравиться ему, а уж об оральном сексе с подобным типом речи быть не может – даже с презервативом, закрытыми глазами и воображая на его месте Романа.

– До свидания.

Иду кормить «толстого кота» мадам Дрейфус. Он ждет на тротуаре. Я насыпаю в миску 500 граммов рыбных крокетов и меняю воду, как делаю каждые три дня. Котяра питается, а я фотографирую его, чтобы показать старушке. Светло-рыжий кот страшен как адская тварь: весь какой-то гнилой, на теле шрамы от укусов – настоящий забияка. Кот мне не доверяет, так что я даже погладить его не могу. В детстве мне ужасно хотелось иметь домашнего любимца. Мы с Жюлем, особенно я, годами умоляли бабулю, но она всегда ссылалась на дедушкину аллергию на шерсть животных. Уверена, это было вранье чистой воды, просто она считала любое животное «грязным».

Мы с Жо и Марией сочинили коротенькую петицию и собираем подписи, чтобы нам разрешили держать в «Гортензиях» маленькую собачку. Я считаю, что в таких заведениях, как наше, домашние животные должны стать неотъемлемой частью лечения и даже получать зарплату от страховых компаний.

Закончив фотосъемку, я мчусь в комнату Жюля и ищу, как взломать его компьютер.

В Милли расстояния от одного места до другого можно преодолеть за пять минут. Преимущество жизни в сельской местности…

Я читаю инструкцию и бегу в бакалею папаши Проста, чтобы заказать гвоздодер и фомку. Говорю ему: «Это для дедули…» – а чтобы не вызвать подозрений, добавляю пенку для укладки волос («это бабуле») и батарейки для моего «Поляроида». Папаша Прост заявляет, что поставки придется ждать три недели.

Мне торопиться некуда, я и два месяца могу подождать – как раз Роман вернется.

Глава 41

1945

Париж. Восточный вокзал. По перронам бродит мужчина ростом метр восемьдесят, весом пятьдесят килограммов.

У него болит голова. Смертельно болит. Что-то стучит под черепом, мешает думать. Каждая следующая минута стирает предыдущую.

Вокруг него шумно, очень шумно. Поезда, объявления по радио, толпа.

В правом кулаке он сжимает страницы из газеты и не хочет – нет, не может – расстаться с ними.

Кто-то пытается взять его за руку, чтобы уложить на носилки, но он отталкивает доброжелателя, отказывается, пытается сказать «нет», но с пересохших губ не срывается ни звука.

Шум, шум, шум, поезда, громкоговорители, толпа.

Какая-то женщина берет его за левую руку. Свободную руку. Она так нежна, что он не сопротивляется. Женщина ведет его за собой, и он идет – медленно, пошатываясь. Она подстраивается под его шаг, ему кажется, что они бредут так много часов, но, возможно, он ошибается. Не так уж и долго они двигались вперед, а теперь она помогает ему залезть в грузовик. Ему страшно и больно. Больно. Очень больно. Наконец он ложится и закрывает глаза.

Женщина не отпускает его руку.

Рядом с ним есть и другие силуэты. Двигатель работает шумно, но их окружает кокон тишины. Каждый пассажир планетарно тих и молчалив.

Никто никому не смотрит в глаза. Но его рука остается в ее руке.

Он отключается. Не видит снов. Вокруг все черно.

Когда он выходит из этой полукомы, грузовик въезжает в парк со столетними дубами. Пришла весна, светит теплое солнце, а ветер похож на прощение.