Забытые в изгнании. Франция, Париж. Книга 1

Можно легко представить себе восторг, с которым я принял „Синтаксис“. Дело было не в одних стихах, которые Алик собирал. То есть стихи были живые, и я охотно окунулся в собирание стихов, но главное — обстановка, в которой делался „Синтаксис“, — совершенная открытость и свобода от страха.

Летом 60-го я стал ездить в Лианозово к Оскару Рабину и другим художникам, работавшим без оглядки на официальные вкусы. И здесь был дух свободы, живой ритм света, переворачивавший вверх дном застывшие стереотипы вместе со стенами бараков, которые на полотнах Рабина шатались и разваливались, уступая место небу, солнцу, ветру.

Между тем кончился контрольный срок, и я зашел на заседание кружка. Присутствовало всего трое: Володя, Саша и какой-то зелененький новичок. Знакомые лица исчезли. Мерзость запустения, а в „гинзбургятнике“ — каждый день поэты, художники, целые толпы людей разных возрастов (больше молодых, но не только), каждый день споры о стихах, о направлениях живописи. Там я чувствовал себя как дома. Правда, Алик иногда выкидывал штуки в стиле Долохова, неприличные редактору „Синтаксиса“. По случаю смерти Пастернака он напился и прыгнул из окна второго этажа: сломана была ступня, и нельзя было ехать на похороны.

Вид у Алика тогда был очень виноватый…

Разница в возрасте заставляла меня часто садиться в уголок и пить чай с матерью Алика, в стороне от шумной компании; Людмила Ильинична рассказывала мне о характере своего сына, а я слушал. Как он в 1952 году, в пику тогдашним фельетонам, избрал ее фамилию и национальность ее родителей (она сама выросла в Замоскворечье и когда-то, когда это можно было, записалась русской: после решения сына пришлось сменить паспорт). Как он на спор выпил из горлышка бутылку водки, сидя в оконном проеме ногами наружу, и вывалился во двор (отделался переломом руки: судьба хранила его для других испытаний). Как он занял второе место в состязаниях на каноэ, а потом совершенно бросил спорт и отдался собиранию стихов и картин. Он очень молодо выглядел (не на 24, а на 18). Благородство сердца и бесшабашная удаль в нем так сплелись, что отделить их нельзя было даже в воображении.

„У меня нет двух чувств, — говорил мне Алик, — страха и собственности“. Этим духом он буквально заражал, и первый встречный, поднявшись на шестой этаж в Толмачевском переулке, против задов Третьяковской галереи, чувствовал себя в Гайд-парке. Не только полицейской власти не было: деньги тоже теряли свою власть. Художники даром приносили свои картины, девушки на одном энтузиазме перестукивали стихи, и „Синтаксис“ размножался без всяких средств».

Библиография:

Померанц Г. С. Записки гадкого утенка. М., Текст, 2020

Арефьев Александр Дмитриевич

(3 августа 1931, Ленинград — 5 мая 1978, Париж)

Художник

Родился в Ленинграде 3 августа 1931 года в семье рабочих. Учился рисованию во Дворце пионеров им. А. А. Жданова, у педагогов М. А. Гороховой и С. Д. Левина. В 1941 году, до начала блокады, был вывезен матерью к ее родным, в деревню, в Новгородскую область.

После снятия блокады в 1944 году вернулся в Ленинград и поступил в Среднюю художественную школу при Академии Художеств. Соучениками Арефьева по СХШ были: Александр Траугот, Михаил Войцеховский, Илья Глазунов, Леонид Миронов, Шолом Шварц, Кирилл Лильбок, Владимир Пекшев (Шагин), Родион Гудзенко. В 1949 году вместе с А. Трауготом и М. Войцеховским, был отчислен из СХШ. Отчисленные художники вместе с Арефьевым, который пишет преимущественно городские пейзажи (Васильевский остров, Коломна) и жанровые сцены, объединились в группу и начали проводить свои небольшие квартирные выставки.

В 1948 году знакомится с поэтом Роальдом Мандельштамом, вокруг которого, со временем, в 1950-е годы, кроме Арефьева и Траугота, объединялись художники Рихард Васми, Шолом Шварц, Родион Гудзенко, Вадим Преловский, Валентин Громов, Валерий Титов, Владимир Шагин, поэтесса Нина Маркевич.

В начале 1950-х годов поступает учиться в Ленинградский санитарно-гигиенический медицинский институт. Он создает множество рисунков на темы ленинградского быта, нередко отображает неприглядные и подчас жестокие стороны жизни общества. Его интересовала жизнь ленинградцев, переживших войну или приехавших в город после войны; жизнь в комнатах коммунальных квартир, дворики, люди, сидящие на скамейках в скверах, стоящие на трамвайных остановках и у пивных ларьков.

В 1956 году был осуждён за подделку медицинских рецептов; отбыл срок и был освобождён в 1959 году. Валерий Георгиевич Траутгот вспоминает: «В то время Арефьев уже наркоманил, а это было невероятной редкостью. Шаля (Шолом Шварц) с работы притащил типографские шрифты, и Арех подделывал рецепты — для себя и для продажи… У Ареха была тюрьма — уголовная. Ему дали 3 года. Он не особенно рассказывал — это была тяжелая тюрьма. Конечно, он попал туда не случайно — за ним следили (из-за аполитичности их группы)».