Забытый берег

Я врал и улыбался. Не хотелось быть деревянным человеком, вот в чём дело! Да-да, деревянной чуркой легче, проще и даже выгоднее, даже веселее быть в наши славные времена всеобщей выгоды. Вот только жить-то мне осталось меньше, чем я уже прожил, не так уж и мало, конечно, но всё-таки меньше, чем прожито, вот она какая арифметика… Всего и надо-то, что научиться считать до семидесяти! Впрочем, хорошо бы и до шестидесяти. И к чему я иду? По видимости — солидный, уважаемый учёный, доктор наук, можно и об академии какой-нибудь помечтать, почему бы и нет? А по нутру — чурка. Уважаемая чурка, то есть не последняя в ряду таких же.

Не хочу!

По-моему, Ирина всё понимала, и поцеловал я её на прощание не буднично вовсе — губы дрогнули. Она удивилась, пристально глянула в глаза, вздохнула и спросила:

— Может, Слава, не надо бы тебе туда ехать? Может…

— Ехать мне надо, — честно ответил я, — просто необходимо. Но я скоро вернусь. — И, ласково улыбнувшись, бодро добавил: — Да и отойти надо от воскресного безобразия. Встряхнуться, а то глупо как-то получилось. Хотя и логично.

— Что логично? — не поняла Ирина.

А я уже шутил, как то и положено на дорожку, так легче прощаться:

— Все интеллигентные люди, Ирочка, пьяницы. Научные работники — интеллигентные люди. Я — научный работник. Следовательно, я — пьяница! Логично?

Ирина улыбнулась и шлёпнула меня ладонью по плечу.

Я отправился из дома рано, часа в три. Сказал, что надо в лабораторию заехать. А в лабораторию сообщил, что буду в понедельник. Я ведь врал, а потому не хотел, чтобы меня Ирина провожала. Увидит инженера Зенкова — зачем? Только нужно было где-то провести тоскливое время ожидания, во-первых, с пользой для себя, во-вторых, чтобы ни с кем из знакомых не встретиться. С пользой можно было посидеть в Ленинской библиотеке, почитать журналы, чаю в буфете попить, но вероятность встреч со знакомыми людьми там была. А вот в Третьяковской галерее — наоборот. Там учёного, тем более знакомого, встретить невозможно. Видимо, потому, что живописная картина есть предельно ясный, наглядный результат познания. Наука ясности не любит.

Ничего особенного я для себя в галерее не нашёл, пока не попал в зал Верещагина, большой, яркий и живой. Что-то близкое и понятное было в его картинах — яростное, сильное и увлекающее. Там что-то решалось. Даже если на картине были только двери и два стражника, всё равно — там, за дверями, принималось решение. Чудеса! Это всё было написано давно — а прямо как про меня! Я знал, что впереди меня тоже ждёт решение, но какое, о чём — понятия не имел. Вот и смотрел на картины, в которых происходили события, и всматривался в людей, которые жили на этих полотнах и решали, как быть.

Из Третьяковки я шёл до Кремля через грустную Болотную площадь и Большой Каменный мост. Вода в Москве-реке так и не замёрзла, тяжело поблёскивая чернотой. Сырое тёмное небо садилось на вершины домов и кремлёвские башни — наступала ночь.

2

В вагоне поезда оказалось тепло, сухо, горел свет, проводница в зелёной униформе ласково улыбалась. Зенков разыгрывал из себя моего помощника, ко мне относился почтительно, называл профессором, смотрел в глаза преданно и скромно. Приходилось подыгрывать, надувать щёки и ронять умные фразы. Третий, свирепого вида молодой человек во всём чёрном, отметился присутствием и ушёл в другое купе, в свою компанию.

С нами ехала милая девушка Альфия. Она направлялась в отпуск из города Любляны, где играла в местном симфоническом оркестре. Мышкой лёжа на верхней полке, она явно нас побаивалась, а успокоилась лишь тогда, когда, выяснив отчество, Зенков стал её звать по-взрослому Сахабовной и отечески сочувствовать длившейся уже полтора года заграничной жизни вдали от родных мест и любимых людей.

— А вот скажи, Сахабовна, как там в Словении насчёт женихов? — весело уточнял Зенков. — Кавалеров то есть?

— Ой, да ну зачем мне?

— А ты что, замуж хочешь только за татарина выйти?

— Ну, не обязательно. Можно за русского.

— А за словенца?

— Ни за что!

— Они что, невоспитанные?

— Да нет. Они хорошие, только скучные. Провинциальные. Они все подражают. Словно где-то есть настоящие европейцы, высший сорт, а они вроде тоже такие. Как будто настоящие.

Пристально вглядываясь в усыпанную огнями подмосковную ночь, плывущую за окном, Альфия удивлялась и радовалась:

— Как хорошо! Как спокойно…

— Ну а где веселее жить-то, Сахабовна? В Казани или Любляне? Всё же там горы, а здесь всё вон как доска — поля да леса. И мужики все свирепые, да ещё в шапках до бровей!

— А как сравнить? — Это я, умный учёный, спросил.

— Да просто. — Альфия улыбалась. — Ну вот, Казань — это как маленькая Москва, а Любляна — это как маленькая Казань. Университет даже есть. И страна маленькая, и речки небольшие. И места мало — горы кругом. Чего хорошего-то? А у нас — широко, Волга, леса, снега сколько…