Забытый берег

Зенков быстро шагал впереди, спрятавшись в свою серую куртку-домик.

— Впрочем, мне всё нравится.

С каждым шагом становилось тише. Потом звук исчез — ширилась кругом серая, плоская и неживая пустыня. Встретилась только старушка в синей телогрейке. За собой она везла на санках две хозяйственные сумки. Старушка посторонилась и замерла. Она поджала губы и смотрела недобрыми глазами.

Больше на волжском льду никого не было. Где-то далеко, правда, как будто сидел на льду рыбак, но точно ли рыбак или что-то другое — коряга, например, или просто сугроб такой — кто знает? Солнце по-прежнему не показывалось. Наоборот, серость ещё гуще заволакивала небо, и когда мы миновали острова и вышли наконец к воложке, то, сколь ни вглядывались вдоль берега, не увидели уже ничего — лес на склоне и волжский лёд слились в одну раннюю ночь.

Возвращались не торопясь. Наметили место завтрашнего поворота с тропы, чтобы идти напрямик, и появилось ощущение всемирного безлюдья посреди Волги. Тропа вела, можно было ни о чём не думать. Я не думал, а наслаждался приятным морозцем и свежим воздухом. Ветерок утих, тишина стала привычной, а голова пустой.

Прежде чем вернуться в гостиницу, мы закупили куриных окорочков и хлеба. На кухоньке нашлась кастрюля, и окорочка там варились, наполняя номер уютным запахом. Я курил. Лицо с воздуха горело, да и день-то длинный оказался. «Были курочки, их варили дурочки», — устало вспомнил я, но вслух ничего говорить не стал, да и не успел бы. Зенков вдруг спросил:

— А скажите, Аксёнов, почему, по-вашему, наука безнравственна?

Я опешил. Почему же наука безнравственна? Такой постановки вопроса мне не попадалось, и что это значит — «по-вашему»? Я что, дал повод так считать? То есть я будто бы так считаю? Что наука безнравственна? С какой стати? Меня наука кормит, как она может вдруг стать безнравственной?

— Я удивлён одному, — продолжил Зенков. — Почему эта мысль мне ясна, но чтобы кто-то из корифеев это обнародовал — такого нет. Говорят об ответственности науки, о нравственном долге учёного. Какой там нравственный долг, если ради финансирования своих исследований учёный способен на всё! Нет в науке нравственных долгов!

— А я не согласен! — твёрдо сказал я.

— А я посолить забыл, — ответил Зенков и посолил окорочка.

— Вы доморощенный философ-любитель!

Я вспылил, загасил окурок в пепельнице и ушёл в комнату. Мельком показалось, что Зенков ехидно улыбается, но мне было не до ехидства. Я прилёг на койку и вдруг провалился в сон.

Уже ночью меня разбудил Зенков, строго велел раздеться и лечь, как положено. Я так и сделал.

Глава 15 Место печати

1

Поднялись затемно и обстоятельно пили чай. Зенков пояснял:

— Порядочные узбеки делают именно так! Они утром обязательно пьют чай. Медленно, упорно, с запасом. Много.

— Мы не узбеки.

— На том берегу нам весь день работать. Костёр жечь нельзя, а снегом жажды не утолить.

— Какая жажда… — Я ещё толком не проснулся.

— Рабочая.

Зенков, оказывается, привёз с собой старый китайский термос литровой ёмкости, заварил чаю — и туда! С собой. Он ничего не говорил о предстоящих работах. Да, костёр нельзя, но я же помнил его слова в Кусковском парке о том, что всё будет на месте. Это подвох? Я так и пойду копать яму — в ботинках, брюках, дублёнке? Мы чем копать-то будем? Я, конечно, недоумевал, но спрашивать не стал: взялся — так командуй! Всё же раздражение у меня было! А тут ещё у Зенкова запиликал мобильник — надо же, деловой какой, уже на связи!

— Дамир? — ответил Зенков. — Привет. Проедь до угла следующего дома… да, за гостиницей. Мы сейчас выйдем.

Он решительно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

— Итак, мы начинаем, Аксёнов. Мы начинаем то, ради чего мы здесь. Сдаём номер и поехали! Нас ждут!

На тёмной улице нас ждала серая летучка на базе ГАЗ-66. На дверце кабины полукругом красовалась надпись «Лаборатория». У дверцы стоял низкорослый парень в тёплой камуфлированной куртке с меховым воротником и кожаной шапке с опущенными ушами. Серые глаза, острый, вытянутый книзу нос, незажжённая сигарета торчком во рту.

— Это Дамир, это Аксёнов, — познакомил нас Зенков. — Всё готово?

— Сёштгврил — сдел, — ответил Дамир, — вленки, ищи, телгрык. Стрмент, лыж — сё будке. Открт, пердевсь, я пыкрь пка.

Он закурил, я удивился, а Зенков подошёл к летучке сзади, открыл дверцу, залез внутрь и затащил меня.

— Переодевайтесь. Вот шкафчик — сюда, на плечики, повесьте своё. Вот валенки, вот ватный костюм. Не забудьте плащ. Я пока прогуляюсь.

Он выпрыгнул из машины и захлопнул дверцу.

Не раздражаться надо было, не удивляться, а злиться на себя, очень умного! Зенков продумал дело до мелочей. Ватные брюки, телогрейка, широкий плащ. Разношенные валенки. Я переодевался и испытывал давно забытое ощущение — будто мне предстоит сделать что-то важное и правильное. От этого ощущения безусловной правильности происходящего на меня снизошло удивительное спокойствие в этом замкнутом пространстве летучки. Уверенность появилась. Пока ещё шаткая, но появилась!