Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

В дневниковых записях Элиаде постоянные упоминания о войне, возникнув лишь с конца 1942 г., встречались затем в течение 1943—1944 годов. Причина была проста: победа немцев становилась все менее вероятной. Поворотными в этом отношении стали октябрь — ноябрь 1942 г. «Бессонница, кошмары, депрессия, — отмечал Элиаде. — События в Северной Африке (разгром роммелевской армии, высадка американцев) совершенно выбили меня из колеи между 6—8 ноября». Будущий заведующий кафедрой в Чикагском университете неустанно обличал «идиотскую жестокость Черчилля и Рузвельта» (запись от 20 декабря) и высказывания тех, кого он причислял к «англо-большевикам» (25 декабря). Одновременно он жаловался на то, что ему крайне трудно собраться: «Как писать в этой атмосфере паники и террора?» (30 декабря). Очень любопытно сравнить эти записи с версией, которую Элиаде, перечитав свой «Дневник», предложит западным читателям в «Мемуаре». Там, в частности, приводится следующая оценка событий конца 1943 г.: «Как многие мои соотечественники, как многие европейцы, я счел высадку американских войск в Северной Африке добрым знаком...»[678] Сравнение двух текстов носит тем более разоблачительный характер, что осенью 1942 г. автор «Дневника» выказывал все большее раздражение по поводу мнений, которые выражали некоторые его лиссабонские знакомые, в особенности его соотечественники. «В спорах с англофилами более всего мне действует на нервы тот факт, что политическая ангажированность заставляет их игнорировать основной итог нынешней войны: вступление России в мировую историю», — замечал 19 ноября 1942 г. Элиаде, шесть дней спустя сравнивавший собственное существование с «агонией», не переставая удивляться позиции своих коллег и возмущаться ею: «Другие пьют шампанское при каждой новой англо-американской победе, забывая, что наши дивизии — на Волге!»

Еще одна запись, на этот раз от 1 декабря, интересна тем, что говорит об отношении Элиаде к роли евреев в войне. Он считал их такой же воюющей нацией, как другие. «Евреям, англичанам и американцам повезло с русскими, которые единственно способны противостоять немцам. Если это противостояние приведет к гибели Рейха, никакая из трех вышеозначенных наций не будет учитывать наши (Румынии) исторические права». Замечание тем более удивительное, что запись была сделана зимой 1942 г.; летом и осенью следующего года начались первые крупные депортации европейских евреев в лагеря уничтожения. Депортации французских евреев не остались незамеченными в Португалии. Элиаде в своем ослеплении продолжал верить в особую политическую роль евреев, в их стремление к революции, в их пресловутую жажду власти. Эти убеждения определяли даже круг его научного чтения. Прочитав купленную в Париже книгу К. Лаба «Религиозный характер царской власти в Ассирии и Вавилоне» (1939 г.), он сделал следующие записи: «Семиты видят мир динамично, то есть политически. Даже религиозная жизнь семитов сосредоточена вокруг идеи власти». В сравнении с религией индоевропейцев «семитская религия носит революционный характер», заключал Элиаде, сохранивший по данному поводу мнение, присущее ему в конце 1930-х годов. Да он и не собирался от него отказываться. «Корнелиу Кодряну превратил меня в фанатика румынской идеи», — писал он 1 декабря 1942 г. Безвозвратно? Во всяком случае, Элиаде всегда был рад получить весточку от своих политических единомышленников. В записи от 1 февраля 1943 г. рассказывается о встрече с маркизой Делла Роза, которую он описывал как «пламенную легионерку». Маркиза «пишет сейчас роман — пишет по-английски, ведь она американка — о трагедии Легиона». Кроме того, он выражал огорчение по поводу интернирования в лагерь легионера Жана-Виктора Вожана, бывшего члена группы Критерион, о котором узнал в тот момент.

Самым поразительным нам кажется то обстоятельство, что ничто — ни преследования евреев, ни жестокое поведение немецких и румынских войск в Транснистрии — ни в коей мере не поколебало видение мира, сложившееся у Элиаде в предвоенные годы. В продолжение идей, высказанных в 1927 г., он писал 13 ноября 1942 г.: «Я продолжаю думать, что когда-нибудь 1930—1940-е годы будут оцениваться как полная пафоса, самобытности и опыта реакция на псевдорационализм XIX века». Историк словно двигался в границах абсолютно закрытой системы, существовал в мире идей, исключавшем какое бы то ни было проникновение извне. Как отмечала Ханна Арендт, бросается в глаза именно его невозможность установить внутренний диалог с тем, что не является им самим — т. е. его кардинальная неспособность мыслить. Ненависть, или, скорее, безразличие военных лет обусловлены невозможностью установить хоть какую-то человеческую близость с объектом «еврей».