Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

Таково, следовательно, решение, которое предлагает обогащенный немецким опытом мыслитель по возвращении в страну в целой серии статей (их не менее дюжины), опубликованных в крайне антисемитской газете «Vremea», преданной Железной гвардии. Время неуверенных высказываний, неясных лозунгов явно миновало: «Желать сохранить нашу жизнь в ее сегодняшнем виде — такую жизнь, где мы не живем, а ведем растительное существование, — означает лишить наш народ права выполнить свою историческую миссию»[285]. Для излечения от балканской болезни необходимо всего лишь «упростить сложный политический аппарат и уничтожить все, что мешает Румынии стать сильной»[286].

Преданный попутчик

Каковы же были в то время реальные отношения, связывавшие философа с Железной гвардией? Такой вопрос задавал Чорану Франсуа Бонди в 1972 г. Чоран, верный своей обычной стратегии, разумеется, отрицал, что когда-либо разделял идеологию Железной гвардии. Это полностью противоречило фактам, но его собеседник не мог ничего проверить. Весьма показательной, однако, выглядела попытка Чорана представить Железную гвардию своеобразной «сектой» (хитрость, позаимствованная им у Элиаде). Причем сектой сумасшедших, которая — странный аргумент! — сплошь состояла из лиц, вообще не относившихся к румынскому этносу. Так, отвечая на вопрос, «сочувствовал» ли он Железной гвардии, Чоран с самого начала фактически уклонился от ответа: «Железная гвардия, в которой я никогда не состоял...» Далее он подчеркнул, что эта организация представляла собой «очень странное явление». Однако читателям следовало успокоиться: «Ее вождь Кодряну на самом деле был славянин, напоминавший скорее генерала украинской армии. Коммандос вербовались преимущественно из числа македонских эмигрантов; вообще, гвардия состояла главным образом из представителей народов, окружавших Румынию». Весьма смелое заявление, если учитывать, что речь шла об организации, отличавшейся именно крайней ксенофобией, программа которой настаивала на изгнании с территории страны «инородцев» (лиц, этнически не являвшихся румынами). Далее, по-видимому посчитав, что недостаточно свалил вину на чужаков, и вдохновленный отсутствием возражений со стороны собеседника, Чоран решил прибегнуть к органической метафоре из области социальной патологии: «Как о раке говорят, что это не болезнь, а совокупность болезней, так и Железная гвардия представляла собой совокупность движений. Это была скорее секта сумасшедших, чем партия. Там больше говорилось об обаянии смерти, чем о национальном возрождении»[287].

С точки зрения правдивости биографии из всего этого удивительного пассажа достоин упоминания один — один-единственный факт. На сегодняшний день действительно не существует никаких доказательств того, что Чоран формально «состоял» в Железной гвардии. Он в самом деле не носил зеленую рубаху и не проходил вступительных испытаний, которым подвергались полноправные члены «студенческих гнезд». Пока доказательств противного не найдено, можно утверждать, что организация так и не смогла официально включить его в число своих кадровых членов или признанных идеологов. Тем не менее с конца 1933 г. он открыто занял пролегионерскую позицию и придерживался ее еще осенью 1940 г., когда публично воздавал почести Капитану и воспевал его способность «придать румыну лицо»[288].

К какому моменту относятся первые выражения симпатии Чорана идеологии движения и его вождю? С большой степенью вероятности их следует отнести приблизительно к 1934 г. Во всяком случае, ранее 1935 г., судя по одному письму к Мирче Элиаде. Оно отправлено в декабре 1934 г. из Сибиу (Чоран, в то время стипендиат в Германии, приехал домой на рождественские каникулы). В этом письме обнаруживаются два момента. С одной стороны, он сообщает Элиаде, что «окончательно отказался от активного участия в политической деятельности», откуда следует, что он принимал такое участие прежде. С другой стороны, он уже пытается дистанцироваться от происходящего: «Хотя, на мой взгляд, я достаточно хорошо разбираюсь в политике, мне невыносимо думать, что на всю оставшуюся жизнь я могу оказаться приговоренным к чисто внешней славе. К тому же ни одна из политических ценностей мне внутренне не близка»[289]. В другом письме, датированном апрелем 1937 г., Чоран вновь упоминает о структурной невозможности для себя военной службы. Он надеется скоро отправиться в Париж и объясняет это своему другу таким образом: «Что я буду делать, оставаясь здесь? Будучи не способен включиться в националистическое движение в качестве бойца, совершенно не вижу, чем могу быть полезным Румынии в практическом отношении»[290].