Феофаныч оглядывался с весело-рассеянным видом. Странные, задиристые, совсем не дипломатические мысли роились в его голове, он сам себе удивлялся: «А и попал же ты, Олгерд Гедиминович, ох как попал! И захочешь, ног не унесешь! Вон, кони аж подковы теряют, из снега ног выдрать не могут. И кормить-то их тебе — чем? Если бы я был полностью уверен в Бобре (хотя в нем я уверен! почти...), если бы я мог дать ему знать, что здесь творится... Если бы не митрополит... Если бы я сам решал!.. Ох, бл...! С каким бы удовольствием сейчас я послал тебя на х..! Просто сказал бы: проблемы твои, сам и решай. Мы тебя не звали, разговаривать (если захочешь!) будем потом, когда ноги унесешь. А не унесешь — извини!..» Разудалые, развеселые, мысли эти никак ответственному послу не приличествовали, и потому пришлось ему хоть и с сожалением, но отодвинуть их в сторону и сосредоточиться на официальном.
У Олгерда в ставке сразу заметилось главное: встречали не громко, не льстиво, встречали ОТВЕТСТВЕННО. Определенная пышность, разумеется, присутствовала, но... Упор был сделан не на то — КАК, а на то — КТО. Важных князей было с десяток (знакомил Войдылло), и всех их Данило, как всегда бывает при знакомстве сразу с несколькими, в памяти не удержал. Запомнил мрачное, с длинными седыми усами лицо Кейстута и смазливое, надменно-капризное, сильно кого-то напоминавшее лицо Ягайла. Знакомясь с Андреем, Феофаныч чуть дольше задержал его руку в своей, вместо «приветствую тебя, князь», говоримого другим, сказал «рад познакомиться с тобой, князь», не скользнул равнодушно взглядом, а резко уколол. Неизвестно, обратил ли на это внимание кто-то из князей, а вот Войдылло, шедший рядом, очень обратил. На то и был, оказывается, расчет Феофаныча. Андрей, между прочим, заметил реакцию Олгердова любимца и чертыхнулся про себя, досадуя на такую неосторожность (граничащую с глупостью!) московского посла. Но разве мог он знать его дальние намерения и расчеты?
Когда после представления уселись для беседы, заговорил сам Олгерд, и уже никто из князей до конца встречи не проронил ни слова. Олгерд коротко и складно обрисовал картину соперничества Вильны и Москвы, упирая на то, что Вильна никогда не имела враждебных по отношению к Москве намерений. Что главные причины противостояния лежат в разногласиях Москвы и Твери, в коих Тверь как сторона слабая и терпящая обиды от более сильной Москвы не могла быть брошена Олгердом на произвол судьбы, так как тверской князь Михаил является его шурином, а для Литвы родственные узы священны. Но поскольку теперь равновесие интересов Твери и Москвы восстановлено (тут Феофаныч заметно приподнял брови), то он, Олгерд, не видит смысла длить войну, которая принесла уже множество бед и Москве, и Твери, да и Вильне тоже, готов заключить вечный мир и в дальнейшем, если потребуется, быть посредником во всех спорах, могущих возникнуть между двумя русскими княжествами.
— Мне немного непонятно, — с тяжелым вздохом начал московский посол, — что значит равновесие интересов. И что значит — притеснения Москвы. Москва никогда не имела к Твери никаких претензий, она лишь требует соблюдения сложившегося порядка вещей. Тверь же, наоборот, постоянно пытается этот порядок сломать, в пику сложившейся традиции отнять у Москвы ярлык на Великое княжение Владимирское. Потому равновесие, как выразился уважаемый князь Олгерд, наступит, по мнению Москвы, только тогда, когда Тверь откажется от своих ничем не обоснованных претензий.
— Тверь, насколько мне известно, никакого ярлыка не добивалась и не собирается делать этого впредь, — сухо проговорил Олгерд.
Явно демонстрируя удивление, московский посол всем своим могучим торсом развернулся к князю тверскому. Михаил смотрел в пол, катал на скулах желваки, молчал. Феофаныч подождал чуть больше положенного приличием и, убедившись, что тот ничего не скажет, столь же демонстративно повернул свое внушительное тулово направлением на Олгерда, поерзал, утверждаясь в кресле, выпрямился и удовлетворенно вздохнул:
— Ну что ж. Это сильно меняет дело. Тогда действительно можно подразумевать равновесие и поговорить о гарантиях.
— Мы рады это слышать. Я уверен, что вы договоритесь с нашим союзником, князем Михаилом, по всем правилам, какие у вас заведены, и дадите друг другу гарантии, какие полагаются в таких случаях.
— В таких случаях полагается целовать крест. Но насколько я знаю, ни Великий князь Олгерд, ни его брат, князь Кейстут, да и вообще все ваше уважаемое семейство не считают крест сколько-нибудь почитаемым символом. А поскольку гарантии нам нужны не от Твери, а именно от Литвы, то давайте поговорим о чем-нибудь более для вас весомом.
— Тогда скажите сами, что вы считаете для нас более весомым, — Олгерд скривился полунасмешливо-полуоскорбленно.
— Только что Великий князь, объясняя свои действия по защите Твери, подчеркнул, что узы родства для Литвы священны. О том же вчера говорил нам ваш посол. Хотелось бы уяснить, что он имел в виду.
Олгерд переглянулся с Войдыллом, важно пригладил усы: