Забытый. Москва

Бобер, извещенный гонцами о неожиданном мире, конечно не обрадовался  — у него почти все было готово, чтобы перерезать литовские коммуникации и затянуть крепкую петлю на дядюшкиной длинной шее. Однако и огорчился не очень, по крайней мере не так, как представлял себе Феофаныч.

А причиной тому стала погода. Юго-западный ветер гнал и гнал низкие тяжелые тучи. Из них редко по ночам, чаще всего по утрам, сыпала то мелкая обледенелая крупа, то самый настоящий град, а днем то и дело хлестал холодный мерзкий дождь.

Громадные сугробы, наметенные в ноябре, осели и потемнели. Дороги стали непроходимы  — снег держал ногу как в капкане, коней было просто жалко. Двухсотверстный марш в тыл Олгерду в таких условиях становился просто нереален.

Бобер все-таки рассредоточил свои полки, которым было тесно в маленьком Перемышле, и потянул их по Оке к устью Угры, поближе к Смоленской дороге. Не столько для предупреждения безобразий отступающих литвин, сколько для облегчения положения собственных воинов.

Уже было ясно, что в сложившейся обстановке Олгерд по Смоленской дороге не пойдет, Святослава бросит на произвол судьбы, а сам кратчайшим путем вместе с тверичами, вернее всего через Зубцов, кинется уносить ноги от московского войска и от московской, Перкунасом проклятой погоды.

* * *

Так и вышло. Но Бобер, собравшийся безнаказанно пощипать возвращавшегося в одиночестве в свой Смоленск Святослава, и того не смог осуществить. Потому что погода вышла из-под контроля, кажется, самого Господа Бога.

Снег от тепла, приносимого взбесившимися южными и западными ветрами, поливаемый сверху короткими злыми дождями, стал катастрофически быстро таять. Кругом образовалось непролазное снежно-водяное месиво. Образовавшаяся вода сливалась в реки, но лед под толстым слоем не успевшего растаять снега оставался нетронутым, и вся эта вода разливалась поверху, пропитывая снег и превращая его в сырое тесто. Вскоре вся эта каша стала вываливаться из берегов и забивать поймы. На санях проехать стало невозможно. В Москве Занеглименье и Замоскворечье утонули в грязной снежной жиже.

Как ни много было снега, земля по пригоркам, просто возвышенным местам стала быстро обнажаться. На деревьях надулись почки. В начале великого поста большая часть полей не только освободилась от снега, но и успела провять настолько, что крестьяне кинулись собирать остатки ушедшего под снег неубранным жита.

Народ молился, плакал, проклинал все на свете и снова молился  — ничего не помогало. Среди зимы грянула весна. И одна беда (Литовщнна) без вздоха и перерыва перетекла в другую, намереваясь утопить в грязи чем-то провинившихся (ЧЕМ?!) людишек.

Главной заботой Бобра стало  — не потерять коней. Он даже в Москву не поехал, резонно посчитав, что с миром там разберутся без него. Рязанцев и Пронцев успели отправить до разлива рек. Они ушли прямо на восток, не придерживаясь русла Оки (по нему пути все равно не было), так получалось скорее, вернее и надежд на сохранение коней больше. Коломенцы чуть позже пошли вдоль Оки, и как они управились, Бобер долго не имел известий. Своих же, продвинувшихся дальше всех на север, к истоку Протвы, по Протве же и направил к дому, и только убедившись, что сделано все возможное, оставил войско на Константина, а сам с Владимиром отправился в Москву.

* * *

Москва уже не удивляла  — привык. Разве что великой грязью. Грязь по уши, а в ней копошится все тот же муравейник: копают, строят, возят, торгуют, орут, собачатся  — живут!

Так и начался этот год (с 1-го марта 1371 г.), 6879-й от сотворения мира, тяжкий для всех живших тогда на Земле, ну а для русичей (как всегда!) тем более.

Когда Бобер начал узнавать от Любы московские новости, то, как повелось, быстро утомился от их обилия. Из всех внутримосковских отметил себе главное  — Евдокия вновь была беременна и к осени должна была произвести третьего ребенка.

—  Что-то она разошлась. Не рожала, не рожала, а тут... Года не проходит!

—  Созрела, Мить. Братик-то над ней по-прежнему трудится, не устает. А она созрела.

—  Ладно, дело житейское. А вот нам с тобой уже и насчет контактов с детьми начинать думать надо. Как ты на это смотришь.

—  Смотрю, Мить, смотрю. Как же иначе. Все может случиться, потому и...  — и она вздохнула тяжело, виновато.

—  Умница ты моя родная,  — Дмитрий осторожно, нежно пригладил локон у нее на виске.  — Как же мне с женой повезло! Как ты все понимаешь.

—  Да ладно тебе,  — Люба шмыгнула носом,  — не подлизывайся. Опять небось с десяток баб испортил в Перемышле, вот и...

—  А вот и нет! Правда  — нет! А то, что ты у меня умней всех в Москве, тоже правда.  — Он притянул и поцеловал ее в щеку.  — Что Вельяминовы?

—  Так, вроде, особого ничего,  — Люба пожала плечами,  — работают все, как лошади. А вот то, что у купцов шевеление какое-то идет (с тверичами, между прочим!), может и к Вельяминовым ниточку протянуть. Юли должна больше знать, ее расспроси.

—  Юли я запретил в их хозяйственные дела соваться. Ведь если чуть хоть заподозрят, сразу удавят.