Забытый. Москва

—  О-оххх!  — Дмитрий так хотел пить, есть и спать одновременно, что некоторое время не мог решить, с чего начать. И хотя глаза закрывались сами, он нашел еще силы подняться, налил полную кружку меду из полуопустошенного кувшина, выпил ее единым махом, схватил с блюда большую красную ранетку (их он любил больше яблок), отгрыз ей бок, захрустел смачно, но ранетка была сладкая и сухая, а во рту и так было суше некуда, он сплюнул, повалился на лавку и сразу отрубился.

А когда очнулся, увидел за окном те же сумерки, на столе горящую свечу, а из-за нее смотрели на него большие, внимательные глаза.

«Юли?!! Или мерещится?! Где это я?! Неужто ТУДА вернулся?!»  — ему стало жутко, он рывком сел на лавке, сразу все вспомнил, затряс головой.

Дарья кинулась к нему:

—  Ну, проснулся?! Думала  — не дождусь. Отдохнул?

—  Отдохнул. А что я, долго спал?

—  Вечер на дворе. Видишь?

—  Вечер?!!  — Дмитрий вскочил и опять сел.  — Ну и ну!

—  Я уж думала  — так до утра и проспишь.

—  А чего ж не разбудила?

—  Да ты что, родненький! Жалко,  — подошла, обняла неловко сбоку, прижалась к плечу.

Он поднялся, развернул ее к себе, обнял, притянул и почувствовал, как она жмется к нему и уже дрожит. «Опять?! О, Боже!»  — он осторожно отстранился:

—  Даш, дай хоть морду сполоснуть.

—  Иди, иди,  — она засуетилась,  — у меня все приготовлено.

Он долго умывался, полоскал рот и думал, что не хочет ее, сыт ею по горло, и как бы так сделать половчей: посидеть, поговорить  — очухаться... Понимала ли она его состояние? Может быть. По крайней мере, когда он умылся, она не потащила его сразу на лавку, а усадила за стол, уставленный обильней, чем вчера: окорок, балык, икра. Яблоки с ранетками, груши, даже сливы. И кувшин был опять полон, и кружки уже налиты.

И только тут, когда он накинулся на еду, а она отпила чуть из кружки и стала глядеть на него ласково  — ожидающе, Дмитрий решил, что момент подходящий, и наконец спросил:

—  Даш, а почему ж вы все-таки в лес ушли? Дарья посмурнела, подперла щеку кулачком:

—  О том мы никому не рассказывали. И не расскажем. Но ты для меня, для нас... Так что если тебе это очень нужно...

—  Нужно!

—  А зачем?  — Дарья глянула жалобно, беспомощно.

—  Чтоб тебе легче стало. Я же вижу  — камень у вас обоих на душе.

—  Это верно, про камень. Наверно, вправду ты колдун. Только будет ли легче?  — она тяжело вздохнула,  — Жили мы во владениях князя Андрея Константиныча покойного. Гришка, он ведь землю никогда не пахал. Охотничал, бортничал. Все в лесу. А придет в село с добычей  — большой, красивый! Все девки по нему сохли, а он меня посватал. Ну и отдали меня, мне пятнадцати тогда еще не исполнилось. Стали жить. Не шибко богато, но и не бедно. Безбедно. Он полюдное медом, мехами отдавал. Детей почти три года не было, потом Мишка родился. Еще год прошел. Живем. И появился у нас в это время новый тиун, Кондрат Михалыч. Важный мужчина, в годах уже, за сорок, а сразу по бабам начал ударять. Одну ссильничал, другую. Мужья было возмутились, он на них долгов наплел. Одного в кнуты, другого в Суздаль на правеж. Один морду ему набил, когда он к жене пристал. Так подручники его того мужика так отделали, что он две недели похворал, да и помер. В общем, позатыкал всем рты и больше обнаглел. Тут и до меня очередь дошла. Гришка ушел в лес на наделю, а он ко мне. Первый-то раз я отбилась. Откричалась. Рано он пришел. Соседи на шум сбежались, он убрался. А на другой вечер за коровой пошла, меня двое верховых в узенькой просеке нагнали, хвать на коня, рот заткнули  — и к тиуну в терем. В спальне к кровати привязали, руки нараспашку, полапали всласть и ушли. А потом САМ пришел. Сперва ласково заговорил. Я ему: отпусти, Кондрат Михалыч, грех ведь, беременная я (я тогда Машей уже на третьем месяце ходила). А он, гад, смеется: самая скусная баба  — это слегка беременная. И давай меня... Уйдет, меду махнет, и опять. Четыре раза зашел, последний раз совсем пьяный... А потом подручники его пошли. Один встает, другой ложится, один встает, другой...  — Дарья смотрела в одну точку мертво, не мигая, а слезы ручьями катились по щекам, она не утирала их, не замечала.  — Я уж и не знаю, сколько раз память теряла... Очнусь  — опять кто-то. Пьянющие, вонючие, слюнявые... Как я умом не тронулась?! Не знаю... Только все ж в конце помог мне Господь. Один дурак, видно наскучило ему одно и то же, решил меня задом повернуть. А я привязана. Он мне одну руку-то и отвязал. И повернул. А когда кончил, так повалился на бок и захрапел.