Забытый вальс

Даже когда нет снега, Шон укладывается в постель в пижаме. Говорит, завел привычку с рождением Иви. Хотя здесь она его по утрам не видит, разве что в выходной. Но все равно он блюдет приличия, и мир, благодарение богу, не рухнет при виде его наготы.

Шлепанцы на нем из коричневой кожи, без задника, они прищелкивают, когда Шон ходит. Он роется в сумке со спортивной формой, скидывает грязное в корзину. Возвращается в ванную за гелем для душа и свежим полотенцем, укладывает их в сумку, застегивает ее и сверху бросает куртку. От костюмов я его отучила, но рубашки у Шона все еще чересчур безукоризненные. Он отдает их в прачечную, не считаясь с расходами, с того самого утра, как вытащил свежую рубашку из шкафа и удивленно спросил:

— У нас утюг сломался?

Теперь рубашки добываются из ящиков комода, их картонные прокладки падают на комод, а тонкие булавки летят на пол.

— Я позову его еще раз, — сулю я, имея в виду слесаря.

— Господи, морозище-то! — восклицает он, сбрасывая кожаные шлепанцы, спуская пижамные штаны и торопливо запрыгивая в подштанники. — Боже-боже-боже! — приговаривает он. Батарея утробно завывает, этажом ниже что-то грохочет.

Пусть себе носит пижаму по выходным. Да и в будни — пожалуйста. Я не против. Мы влюблены, и он может одеваться по своему усмотрению. Но все-таки хотелось бы припомнить, стоял ли он когда-нибудь в этой комнате обнаженным, не привиделся ли мне тот день прошлым летом, когда силуэт Шона проступил в подсвеченном окне? Обнаженная плоть моего возлюбленного ошарашивает своим целомудрием, и пусть я хотела и алкала его, мне всегда было нелегко подвести Шона к той черте, где его тело станет простым, как ему следует быть, станет жестоким, станет естественным. И по-моему, нет в его наготе ничего такого, что могло бы испугать ребенка.

— О чем я только думаю? — бормочет Шон. — Мне же в Будапешт.

— Сегодня?

— На один день. Разобраться.

— Я не против, — говорю я.

Он снимает со шкафа чемодан на колесиках, потом, передумав, кладет запасную рубашку в сумку для спортивных занятий и снова вытаскивает.

— Что я делаю? Что я тут делаю?

— Где остановишься — в «Геллерте»?

— Только не в «Геллерте»!

Это комплимент мне или как? В прошлом году, перед тем как обрушился венгерский форинт, мы провели в этом отеле выходные. Теперь кажется — давным-давно. Из отеля была видна квартира Шона на другом берегу реки, три красивых окна XIX века. Он сдал апартаменты парню, который назвался импортером мобильных телефонов, — возможно, и правда их импортировал. Во всяком случае, арендатор смылся, не заплатив за последние четыре месяца. В долгий выходной, о котором я сейчас говорю, — не так уж давно, в августе 2008-го, когда все еще только начиналось, — Шон заполнил бумаги, похлопал импортера мобильников по спине и мы отправились в горячие источники «Геллерта». Поплавали в красивом старом бассейне, потом разошлись — он к голым мужикам, я к голым, по большей части старым, теткам всех мыслимых форм и размеров, которые со стенаниями опускались в приветливые воды или подгребали к себе ладонями маленькие успокоительные волны. Кажется, любовью мы в Будапеште не занимались. Мы делали деньги, то есть деньги зарабатывал Шон, но слишком много тел давно минувших дней плескалось на цокольном этаже. Слишком много обвисших бедер и облысевших лобков и желтеющих животов с растяжками цвета древнего серебра отмокало в горячих бассейнах и плюхалось в холодный. И посреди всего этого — две Калифорнийские Девицы, в воде по фальшивые соски прекрасных подкладных грудей, растерянно поглядывавшие вокруг: мол, дела плохи, пора подавать в суд, вот только на кого?

Это мы думали, что Шон зарабатывал деньги, — на самом деле, как выяснилось, он их терял. И все-таки нам было хорошо.

Бани ему не слишком понравились. «Полуночный экспресс»,[25] ворчал он, вспоминая фильм о турецкой тюрьме 70-х. Мы проболтали весь вечер, засиделись в баре отеля, и Шон так и заснул с пультом от телевизора в руке.

— Лучше «Ибис» возле аэропорта.

Он достал уже третью емкость, вытащил со дна шкафа складной чемодан «Балли» из Шанхая. Его добро раскидано по кровати.

— Не стоит, — возражаю я. — Лучше где-нибудь в городе.

Он стоит и смотрит на устроенный им разгром.

— Боже, как холодно.

Идет к платяному шкафу, возвращается к кровати с пустыми руками. Вытряхивает чистую форму из спортивной сумки.

— Да ну его к черту, лучше вернусь лишний раз. — И принимается натягивать треники.

Ноги у Шона белые. Волосы на лодыжках и щиколотках вытерлись — я не замечала, пока не застала его в один прекрасный день перед зеркалом: он изгибался туда-сюда, рассматривая свои ноги сзади, словно женщина, опасающаяся, не искривился ли шов.

— Заскочу ненадолго в качалку.

— Удачи.

— Скоро вернусь.

— Я тоже уезжаю, — сообщаю я. — В Дандолк.

— Ой, мне завидно.

Он быстро целует меня, склонившись над кроватью.

— Еще пробьемся ли, через такой снег, — замечаю я.

И он уходит. Без завтрака. Скрип гаражной двери — приоткрыл и выталкивает свой велосипед.