Забытый вальс

Час ночи. Джоан еще минут двадцать дышала сама. Ее красивое лицо заливала синева, губы сделались лиловыми, до черноты, что-то случилось с подбородком, как будто вывихнулась челюсть. Ей было плохо.

В двадцать минут второго медсестра попросила нас ненадолго выйти. Выпейте чаю, посоветовала она и плотно прикрыла за нами дверь. Изнутри послышалось хлюпанье, как у дантиста, когда насосом втягивают слюни, но что это было, нам ни тогда, ни потом не объяснили. Мы вернулись и увидели, что Джоан стала прежней, бледной — как будто уснула. Дыхание едва слышно, а лицо мудрее — я ее такой не помнила. Она стала очень красивой. Лицо превращалось в идею лица. Не совсем привычное, не сразу узнаваемое. Не совсем ее. Лицо, которое могло бы принадлежать ей, если бы она очнулась и назвала его своим.

Кажется, я последней поняла, что ее уже нет.

А когда поняла, это было как пробуждение. Сперва все происходило замедленно, а потом как будто уже задним числом. Мы сидели в палате, мы все собрались в палате. Я чуть не захихикала. Никто не знал, как себя вести, сколько еще тут сидеть.

Конор поднялся и вышел в коридор. Я подумала: наверное, удерет. На самом деле он вышел распорядиться. Зашла медсестра, и, хотя она не торопила нас, мы поняли, что мама больше не принадлежит нам и эта палата — тоже. Мы тут ни к чему. «Не спешите, не спешите», — приговаривала медсестра.

Я шагнула к кровати и довольно громко — как в обычном разговоре — сказала:

— Я не стану тебя целовать, дорогая!

Погладила еще теплую руку и отвернулась к двери.

За моей спиной Фиона вдруг вскрикнула: «Дети! Дети!» — словно они тоже померли, хотя они, ясное дело, были живы. И все вновь сделалось обыденным. Ночь, больничный коридор, цветы в горшках, чей-то кашель, моя сестра, мужья, ведущие нас сквозь сумрак.

— Кто с ними остался? — спросила я.

— Соседка, Эйлин Валлели. Ну, ты помнишь. Мадам «Исси Мияки».

Мужчины проводили нас по коридору до поста медсестры, мы остановились перед высокой стойкой дежурного. Может быть, кто-нибудь нам объяснит, что дальше.

II

Ты видел, как я плачу в церкви [24]

Всю неделю ждали снега, но раньше снега пришли холода. Воздух звенел от восторга. Даже комнаты словно раздвинулись, прояснились их очертания. Страна в смятении. На проселках Литрима тринадцать аварий, в Донеголе гололедица. Во вторник мы следили по телевизору за тем, как снег подбирается к Лондону, окутывает Котсуолдские холмы, запорашивает железнодорожный мост на Англси и тает, коварный, в сером Ирландском море. Если в Англии идет снег, пойдет и у нас.

Вчера утром свет смягчился, стены комнаты сблизились. Шон вылез из постели, раздвинул занавески на окне, выходящем на задний двор, словно что-то высматривал, и я уловила — вот он, очень слабый, но внятный и сладкий запах: скоро придет снег.

Шон не поверил, что я носом чую приближение снега. Глянул на меня — вот, мол, сумасшедшая девчонка, — вышел в ванную и дернул за шнурок, включая свет. Я слышала, как шнурок стукнул по зеркалу, отскочил, снова стукнул. Потом воцарилась такая тишина, словно Шон перестал существовать. Я повернулась к окну, где он только что стоял, и увидела, как по краям стекла расцветает изморозь.

Холодно тут вообще-то.

По крайней мере, одеяло толстое и легкое. Можно передвинуть ноги туда, где сохранилось тепло Шона, прихватить его подушку, повернуть прохладной стороной вверх и водрузить поверх моей.

Так и буду лежать, глядя в знакомый квадрат окна с кружевом от нашего дыхания, нашего пота — все капельки за ночь собрались в кристаллический туман, превратились в ветви, виньетки льда на стекле.

Окна выходят на восток. Я различаю скудные лучи рассвета, но деревья с утра гуще отливают зеленью, тучи опустились ниже, налились красками невыпавшего снега.

Я вернулась — в том нет моей вины — в дом моего детства. Нынче пятое февраля, ровно двадцать один месяц с того дня, как моя мама уселась на землю, испачкав полы красивого пальто. Двадцать один месяц, а в некоторые комнаты я все еще захожу с трудом. Нет, мы не поселились здесь. Мы просто разбираем вещи. Шон уж точно не живет тут, хотя вот уже почти год, как его прибило к этому порогу. Мы где-то между. Это — ворованное время. Мы влюблены.

За дверью ванной Шон вздыхает и, выдержав паузу, начинает мочиться. Снова пауза — он вроде бы закончил. Но нет: еще одна короткая струйка вдогонку. Меня это беспокоит: у него, похоже, проблемы, а что здесь трудного — отлил, и все. Припоминаю, как мой отец покосившимся столбом нависал над унитазом, рукой упирался в стену ванной, щекой в сгиб локтя и ждал.

— Ну и холодрыга! — Голос Шона.

Он спустил воду и возвращается в комнату, снимает с крюка на двери халат. Халат из толстой серой махры в клетку и пахнет так, словно его пора стирать. То есть так он пахнет в холода. Когда тепло, он пахнет Шоном.

Шон накидывает халат поверх пижамы из полосатого хлопка-джерси.