Забытый вальс

— Просто интересно, — пояснил он и двинулся по дорожке, припарковавшись посреди неизвестно чьей жизни, что текла в этом доме из восьмидесятых, с лужайкой, сбегающей к морю.

У них в саду имелся батут и отдельный гараж на две машины, который выглядел лучше, чем само жилище.

В окне замаячил силуэт женщины — хозяйка присматривалась к нам.

— Хочешь купить дом? — спросила я.

— Хочу ли я купить дом?

Вот еще одна его скверная привычка — отфутболивать мне почти все, что я говорю. «Перехватывал мяч» — так это у него называлось.

— Ты думаешь о покупке?

— Постоянно, любовь моя, — ответил он. — Везде и всегда.

Любовь моя.

Мы провели там пять долгих минут, а то и больше. Шон вылез из машины, подошел к тропинке между домом и гаражом, оценил вид на море. Затем вернулся к машине, пятясь, проверяя состояние водосточных труб.

— О’кей, — сказал он.

И мы оставили эту женщину с ее батутом, и с качелями, из-под которых давно уже не выкашивали траву, и с ее жизнью у моря.

Я без конца проверяла телефон. Никто не знал, куда я поехала, я была одинока, чуть ли не отрезана от мира. Мне постоянно воображался звонок — то от Конора, то с мобильного моей матери, но, когда я отвечу, в трубке послышится чужой голос. На самом деле никто не хватился, никто не соскучился по мне. Телефон молчал как убитый. Это Слайго творило свое недоброе колдовство, пока мы скользили покинутыми лощинами к плоской равнине между Бен-Балбеном и морем.

Возле озера Гленкар Шон процитировал Йейтса:

— О дитя, иди скорей в край озер и камышей.[21]

Мы припарковались у водопада, Шон отодвинул свое сиденье, и по тому, как вольно он раскинулся в кресле, я угадала, что он ждет от меня какой-то выходки, это его порадует, на фоне пышной природы, да еще под стихи, в его собственной роскошной машине. Да нет же, сказала я себе, не может быть. Не может этот мужчина рассчитывать, что я отсосу ему прямо здесь, средь бела дня, на общественной парковке. Кто бы он ни был.

Я открыла бардачок и глянула на диски.

— «Гиллимотс»![22] Ты их слушаешь?

— Ага, — ответил он.

И слишком быстро погнал в отель, а там я тщетно попыталась соблазнить его по пути в душ, а он, столь же тщетно, — меня, когда я выходила из душа. Так и шло. Мы рискнули сходить в кафе, но там оказалось прескверно. Потом вернулись и поссорились. Я сидела на краю кровати и ревела, приговаривая:

— Почему ты так меня обижаешь?

Он не сразу ответил. Отошел к окну, отодвинул занавеску, уставился то ли на тьму за окном, то ли на собственное отражение во тьме. Уронил занавеску.

— Джина, — заговорил он медленно, будто разъясняя то, что и сам далеко не сразу понял. — Мы же совсем друг друга не знаем.

Что не помешало нам вести себя так, словно мы очень даже знали. У нас для этого было целых четыре комнаты. Я могла стучать ящиками в кухне, а он откашливаться, сидя на кровати и разуваясь. Я могла присесть с бокалом вина за стол, а он — у меня за спиной развернуть газету на диване. Он мог стоять у окна спальни, озирая парковку, а я тем временем нажимала кнопки дистанционного пульта, перескакивая с канала на канал. Мы вели себя так, словно имели права друг на друга, словно были по-настоящему близки. Но мы лишь разыгрывали роли, и я это понимала. Сидели мы или стояли, прислонившись к стене, встречались глазами или отводили взгляд, наши перемещения по гостиной, спальне, ванной, холлу, а потом, в постели, возня с подушками и одеялом, решение придвинуться или отвернуться — все, даже наше дыхание, было напоказ.

И лишь в темноте что-то стронулось.

Шон сказал, что его брак невыносим. Не кончен, только «невыносим».

— Ты себе и представить не можешь.

Мне вспомнилось, как его дочь, сидя на полу детской, сказала дословно ту же фразу. «Вы себе и представить не можете». С чем только мне не приходится мириться.

Но мы не стали говорить о дочери, а когда я попыталась заговорить о Коноре, и это вышло некстати.

Об Эйлин мы говорили. Еще как говорили. Мы все время говорили о его жене, потому что когда воруешь любовь, нужно знать, у кого ты ее воруешь.

— Ты не понимаешь, — твердил Шон, но я очень даже понимала: его жена, так или иначе, не годится, деться от нее некуда. По правде говоря, я была сыта по горло его женой, которая вечно каким-то образом оказывалась тут. К тому же в глубине души я заподозрила, что Эйлин — вполне симпатичная тетка и ничего такого ужасного в ней нет. — Она просто… Ну, понимаешь…

— Да-да, понимаю.

На том и закончили. Мы поиграли в любовь и в нелюбовь, и даже секс, когда до него все-таки дошло, не слишком удался. Утром мы упаковали вещи и уехали.

На станции, не выходя из машины, я сказала ему:

— На этом кончено.

Он на миг прикрыл глаза и ответил:

— Кончено.

А потом мы не знали, стоит ли напоследок поцеловаться, и в итоге я просто открыла дверцу и вышла, а он поднял крышку багажника и обошел машину, словно таксист, чтобы достать мой чемодан. Он пожелал мне доброго пути, я поблагодарила.