Зачарованные смертью

Да, так вот, он был типичный партработник, ему больше всего нравилось брежневское время Он мог вынести вопрос на бюро обкома, на секретариат... Написать постановление... Засекретить документ... Положить под сукно... Выполнить любую команду... Но в его голове не могла родиться ни одна идея, потому что он - по своей природе - только исполнитель, как был когда-то инженером на заводе, так им и остался. Прикажут - сделает, доложит. А началась перестройка... По телевизору выступал Горбачев и обещал народу демократию... Народ выходил на центральную площадь города и требовал то хлеба, то свободы, то мяса, то курева... Такого народа никто из нас не знал... Мы привыкли к организованным майским колоннам...

н отвечал в обкоме партии за науку и культуру... И вот этот человек приходил ко мне в кабинет и спрашивал: надо ли ему читать "Дети Арбата" Анатолия Рыбакова? И что отвечать, если на встрече в техникуме или в институте у него спросят о Солженицыне? Какая на это счет поступила команда сверху? Грянули такие дни, когда для него ничего не было страшнее, чем выехать куда-нибудь с докладом, встретиться с людьми. Он приходил с утра на работу и сидел, не выходил из своего кабинета. Он боялся телефонных звонков... Они требовали мгновенных решений, его вмешательства: в школе забастовали учителя, в театре молодой режиссер репетирует запрещенную пьесу... Вышли на митинг старики - жертвы сталинских репрессий... По-моему, военные - это были единственные люди, которых он еще как-то понимал. Система координат тут совпадала...

О чем мы беседовали? Я был намного моложе, но даже не это, а то. что я находился как бы вблизи власти, его ко мне притягивало. И то, что я был молодой, значит, я был ближе к тому, что происходило на улице, я только что из той жизни пришел сюда. Меня взяли на работу в обком из областной газеты. "Вот вы - молодые", - начинал он. Молодые, значит, ответственные за то. что происходит, переворачивается. Он говорил о твердой руке, о порядке, о том, что все разваливается. Других вопросов он себе не задавал. Они никогда не читал Маркса, впрочем, как и я. В вузах мы когда-то все это пролистали перед экзаменами. Маркса и Ленина я стал читать сейчас, когда сносят памятники им, тащат на свалку...

Я его видел в тот день... За несколько минут, как он выпрыгнул... Выхожу в коридор: он ходит без пиджака, открыта дверь в туалет, а там окна настежь... Виновато как-то улыбнулся мне... Пиджак висит на дверной ручке... Мелькнуло: почему он здесь, на восьмом этаже, вроде его никто не вызывал? На восьмом этаже находился кабинет первого секретаря обкома партии, сюда или вызывали, или приглашали. Представить, чтобы кто-то просто так поднялся туда и гулял, невозможно. Никто даже из своих работников не заходил, кроме меня, его помощника, и секретаря-машинистки. Мы находились рядом, наши кабинеты. Существовал этикет, который не нарушался. Краем сознания пробежала мысль: вроде никто его не вызывал... Я забрал в приемной отпечатанные странички (как раз писал доклад первому секретарю) и вернулся к себе. Через несколько минут слышу крики в коридоре...

Недавно я где-то прочел, что раб вспоминает не только плети и цепи, которыми он был прикован к галерам, но и красоту моря, и соленый ветер в лицо... К чему это я? Это уже о другом... Или нет? О том же. В университете я думал о себе, что я независим. В армии словил себя на мысли, что счастлив стоять в строю по стойке "смирно" и появилось желание стрелять... Это уже о другом... Это уже чувства, эмоции... А вам нужны факты...

Он пришел в тот день на работу в старом костюме... В старых ботинках... Я после думал. что он же шел и представлял, как будет это делать... Вот эту последовательность: где, как, когда? Открыть, подняться, ступить... Кто бы мог подумать, что он окажется на это способным? Послушник по своей природе... Он нарушил все правила игры...

Заведующий отделом обкома партии - номенклатура ЦК. И вдруг он бросается с восьмого этажа, разбивается насмерть... Это все равно что идти на марше и ухитриться повеситься. Был переполох. Недоумение. Приезжали комиссии...