Зачем России Европа? - Избранные статьи

Решительно ведь невозможно представить себе, скажем, декабриста Никиту Муравьева декламирующим, подобно Достоевскому, на тему “единый народ-богоносец – русский народ”. (35) Или Михаила Лунина, рассуждающего, как Бердяев, о “славянской расе во главе с Россией, которая призывается к определяющей роли в жизни человечества”. (36) Не только не было, не могло быть ничего подобного у пушкинского поколения. Там, где у славянофильствующих “империя”, у декабристов была “федерация”. Там, где у тех “мировое величие и призвание”, у них было нормальное европейское государство – без крестьянского рабства и самодержавия. Там, где у тех “мистическое одиночество России”, у них, вспомним Чаадаева, “братская связь с великой семьей европейской”. Короче, европеизм был для пушкинского поколения естественным, как дыхание.

Достаточно ведь просто сравнить его с культурной элитой поколения Достоевского, чтоб убедиться – даже общей почвы для спора быть у них не могло. Ну можете ли вы, право, представить себе обстоятельства, при которых нашли бы общий язык Кондратий Рылеев, не убоявшийся виселицы ради русской свободы, и Константин Леонтьев, убежденный, что “русский народ специально не создан для свободы”? (37) И как не задать, наблюдая этот потрясающий контраст, второй вопрос на засыпку: да откуда же, помилуйте, взялось в этом “монгольском царстве” такое совершенно европейское поколение, как декабристы? В ЧЕМ НЕПРАВ ПЕТР СТРУВЕ

Но если у Правящего стереотипа нет ответа ни на вызов шестидесятников, ни на вопрос о происхождении декабристов, то что из этого следует? Должен он по-прежнему оставаться для нас Моисеевой скрижалью? Или все-таки согласимся с Федотовым, что он “давно уже звучит фальшью”? Тем более, что на этом несообразности его не кончаются. С этого они начинаются. Вот, пожалуйста, еще одна.

Петр Бернгардович Струве писал в 1918-м в сборнике “Из глубины”, что видит истоки трагедии российской государственности в событиях 25 февраля 1730 года, когда Анна Иоанновна на глазах у потрясенного шляхетства разорвала “Кондиции” Верховного тайного совета (по сути, Конституцию послепетровской России). Я подробно описал эти события в книге “Тень Грозного царя” (38), и нет поэтому надобности их здесь повторять. Скажу лишь, что Струве и прав, и неправ.

Прав он в том, что между 19 января и 25 февраля 1730 года Москва действительно оказалась в преддверии политической революции. Послепетровское поколение точно так же, как столетие спустя декабристы, повернулось против самодержавия. “Русские, -- доносил из Москвы французский резидент Маньян, -- опасаются самовластного правления, которое может повторяться до тех пор, пока русские государи будут столь неограниченны, и вследствие этого они хотят уничтожить самодержавие”. (39) Подтверждает его наблюдение и испанский посол герцог де Лирия: русские намерены, пишет он, “считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение её жизни составить свой план управления на будущее... Твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в которых еще не согласились: первая – следовать примеру Англии, где король ничего не может делать без парламента, вторая – взять пример с управления Польши, имея выборного монарха, руки которого связаны республикой. И третья – учредить республику по всей форме, без монарха. Какой из этих трех идей они будут следовать, еще неизвестно”. (40)

На самом деле, как мы теперь знаем, не три, а тринадцать конституционных проектов циркулировали в том роковом месяце в московском обществе. Здесь-то и заключалась беда этого по сути декабристского поколения, неожиданно для самого себя вышедшего на политическую арену за столетие до декабристов. Не доверяли друг другу, не смогли договориться.

Но не причины поражения русских конституционалистов XVIII века нас здесь, в отличие от Струве, занимают: ясно, что самодержавие не лучшая школа для либеральной политики. Занимает нас само это почти невероятное явление антисамодержавной элиты в стране, едва очнувшейся от деспотизма. Это ведь все “птенцы гнезда Петрова”, император умер лишь за пять лет до этого, а все без исключения модели их конституций заимствованы почему-то не из чингизханского курултая, как следовало бы из Правящего стереотипа, но из современной им Европы.

Оказалось, что драма декабризма – конфронтация державного Скалозуба с блестящим, европейски образованным поколением Чацких – вовсе не случайный, нечаянный эпизод русской истории. Не прав, значит, Струве в другом. В том, что не копнул глубже. Ибо и у петровских шляхтичей тоже ведь были предшественники, еще одно поколение русских конституционалистов. И рассказ мой на самом деле о нём.