Зачем России Европа? - Избранные статьи

Все вроде бы верно. Опущена лишь малость. Россия в дополнение ко всему сказанному еще и богатейшая страна планеты. И черноземы у неё сказочные, и пшеница лучшая в мире, и лесов больше, чем у Бразилии, Индии и Китая вместе взятых, и недра - от нефти и газа до золота и алмазов - несказанно богаты. Сравнить ли её с Японией, недра которой вообще пусты? Или с Израилем, где при вековом господстве арабов были одни солончаки да пустыни? Но ведь ни Японии, ни Израилю не помешала неблагодарная география обзавестись гарантиями от произвола власти. При всех климатических и прочих отличиях от Европы умудрились они как-то стать в известном смысле Европой. Так может, не в винограде и не в тюльпанах здесь дело?

И вообще популярный миф будто холодный климат мешает России конкурировать с соперницами, к которым география благосклонна, на равных относится скорее к доиндустриальной эре, ко временам Монтескье. В современном мире северные страны более чем конкурентоспособны. Сравните, допустим, утонувшую в снегах Норвегию (ВВП на душу населения 37, 200 долларов) с солнечной Аргентиной (7, 170). И даже ледяная Исландия (27, 410) намного перегнала жаркий Ливан (4,700). А сравнивать, скажем, холодную Швецию (23,750) с горячей Малайзией (3,890) и вовсе не имеет смысла.

А что до российских расстояний, то, сколько я знаю, гигантские пространства между Атлантическим и Тихоокеанском побережьями едва ли помешали Соединенным Штатам добиться гарантий от произвола власти. Коли уж на то пошло, то несмотря на умопомрачительные - по европейским меркам - расстояния США оказались в этом смысле Европой задолго до самой Европы. Короче, похоже, что "расстояния" имеют такое же отношение к европейскому выбору России, как апельсины или тюльпаны.

Другими словами, суть спора с В.Г. Сироткиным (я говорю здесь о нем лишь как о самом красноречивом из представителей "климатического" обоснования неевропейского характера русской государственности), сводится на самом деле к тому, определяет ли география судьбу страны. Сироткин уверен, что определяет. Рассуждения об "азиатском способе производства" (4) и об "азиатско-византийской надстройке" (5) пронизывают его статьи и речи.

Что, однако, еще знаменательнее, именно на этих рассуждениях и основывает он свои политические рекомендации: "рынок нужен... но не западно-европейская и тем более не американская его модель, а своя, евразийская (по типу нэпа) - капитализма государственного. Без деприватизации здесь, к сожалению для многих, не обойтись. Была бы только политическая воля у будущих государственников". (6)

СТАРИННЫЙ СПОР

Что сильнее всего удивило меня, однако, в реакции большинства моих оппонентов, это практически полное её совпадение с вердиктом классической западной историографии. Два десятилетия назад, когда я готовил к изданию в Америке очень еще приблизительную версию этой книги - ей впервые предстояло тогда увидеть свет под названием "Происхождение самодержавия" (7), -- споров о природе русской политической традиции тоже было предостаточно. Но тогда ситуация выглядела куда яснее.

На одной стороне баррикады стояли, как еще предстоит увидеть читателю, корифеи западной историографии, единодушно настаивавшие на том же самом, что защищает сегодня Сироткин, на патерналистском, "азиатско-византийском" характере русской государственности. Между собою они расходились, конечно. Если Карл Виттфогель (8) или Тибор Самуэли (9) вслед за Марксом (10) утверждали, что политическая традиция России по происхождению монгольская, то Арнольд Тойнби был, напротив, уверен, что она византийская (11), а Ричард Пайпс вообще полагал традицию эту эллинистической, "патримониальной". (12) Но в главном все они держались одного мнения: Россия унаследовала её от восточного деспотизма.

Имея в виду, что по другую сторону баррикады стояли историки российские (тогда советские), которые столь же единодушно, хотя и не очень убедительно, настаивали на европейской природе русской государственности, непримиримость обеих позиций была очевидна.

Что изменилось сейчас? Непримиримость, конечно, осталась. Парадокс лишь в том, что классики западной историографии неожиданно получили мощное подкрепление. Большинство высоколобых в свободной постсоветской России встало ни их сторону. Прав оказался Георгий Петрович Федотов в своем удивительном пророчестве, что, "когда пройдет революционный и контрреволюционный шок, вся проблематика русской мысли будет стоять по-прежнему перед новыми поколениями России". (13)