Зачем России Европа? - Избранные статьи

Так или иначе, однако, конкуренция за славянофильское наследство разгорелась отчаянная. Не приспособившись к новым настроениям националистической публики, старая гвардия просто выпала бы из игры. Как и предвидел Соловьев, она приспосабливалась.

На практике, увы, приспособиться означало переродиться. И притом самым драматическим образом. Но пути назад, к благословенным идеям умеренного национализма, к утраченной невинности первоначальной “ретро­спективной утопии” (Чаадаев) уже не было.

При всех натяжках и противоречиях этой утопии, при всем средневековом ее характере справедливость требует признать, что ее создатели от имперской болезни были свободны. Вожделения имперских геополитиков они не только презирали, они их игнорировали. Брезговали их суетностью, их дикими амбициями. За исключением платонического сочувствия к порабощенным Турцией и Австрией соплеменникам, своей внешней политики у родоначальников славянофильства не было. Для “молодогвардейцев” же именно внешняя политика стояла во главе угла. И конкурировать с ними, не отбросив брезгливость отцов-основателей, было невозможно. Начав с отвержения крепостничества, наследники ретроспективной утопии обнаружили себя пособниками его увековечивания, и либеральный бюрократ Столыпин оказался вдруг Немезидой славянофильства. Еще более жестокая ирония заключалась в их неожиданном прыжке в геополитику. Логически рассуждая, ничего особенно неожиданного в нем, впрочем, не было. Что еще оставалось им делать, если дома почва уходила у них из-под ног, и единственно живой из всех некогда знаменитых утопических идей оказалось периферийное для отцов-основателей сочувствие зарубежным славянам?

Удивляться ли тому, что славянофильство превратилось в панславизм и Аксаков заговорил вдруг языком Данилевского? “Пора догадаться, – писал он теперь, – что благосклонность Запада мы никакою угодливостью не купим. Пора понять, что ненависть, нередко инстинктивная, Запада к православному миру происходит от иных, глубоко скрытых причин; эти причины – антагонизм двух противоположных духовных просветительных начал и зависть дряхлого мира к новому, которому принадлежит будущность” (7, с.5).

Но, с другой стороны, один на один с “дряхлым миром” России, как показал опыт Крымской войны, было не совладать. Выход из этого неудобного положения, который предложил Аксаков, был ничуть не оригинален. В особенности для “мира, которому принадлежит будущность”. Ничего лучшего не придумал он, нежели по старой привычке “белого патриотизма” искать будущее в прошлом – обратиться к идеям николаевского лейб-геополитика М.Погодина. Тот высчитывал, сколько “нас” и сколько “их”, и размышлял, что выйдет, если к российским 60 миллионам прибавить еще 30 миллионов братьев-славян, рассыпанных по всей Европе, и вычесть это количество из Европы. “Мысль останавливается, дух захватывает!” Не мог, конечно, Аксаков забыть, что все погодинские геополитические восторги ничего, кроме Крымского позора, России в 1850-х не принесли, – он-то был живым свидетелем произошедшего тогда. Но и воспоминания о катастрофе не удержали его от панславистского соблазна. Он был теперь убежден, что вовсе не отмена крепостного права и не Великая реформа способны приблизить страну к славянофильскому идеалу, а Всеславянский Союз. Только он и есть единственный путь к возрождению московской Атлантиды. Единственный, поскольку невозможно было, с его теперешней панславистской точки зрения, положить раз и навсегда предел интригам и коварству Запада и начать выращивать славянофильское будущее/прошлое в России.

Европа и в особенности “Иуда-Австрия”, которая не только предала Россию в 1854 г., но и оказалась “самым коварным врагом славянства”, поработившим самую его культурную восточноевропейскую ветвь, почиталась теперь врагом номер один. Ибо “вся задача Европы состояла и состоит в том, чтобы положить предел материальному и нравственному усилению России, чтобы не дать возникнуть новому миру – православно-славянскому, которого знамя предносится единою свободною славянской державой Россией и который ненавистен латино-германскому миру” (7, с. 108).

Так, незаметно для самого себя и вроде бы даже вполне органично, перерастало невинное “национальное самодовольство” славянофилов в имперскую болезнь.

“РОССИЯ СОСРЕДОТОЧИВАЕТСЯ...”

В первое десятилетие после Крымского разгрома внешнеполитическая ситуация России складывалась, однако, совсем неблагоприятно для новорожденной славянофильской геополитики. Петербургский внешнеполитический истеблишмент во главе с князем А.Горчаковым не был готов к такому новому повороту. Жил князь, конечно, мечтой о реванше за Крым, которую выразил знаменитой и по сей день восхищающей российских геополитиков фразой – “Россия сосредоточивается”. Но славянофильские/панславистские идеи в его стратегии реванша не фигурировали поначалу вовсе.