Зачем смотреть на животных?

Это необходимо описать, чтобы не создалось ложное впечатление о саде, окружающем их дом. Сад полон цветов, больших деревьев, поросших травой холмиков; там есть лужайка. По саду протекает ручей, чье русло — деревянная труба диаметром с огромную бочку. Он пересекает весь сад в длину, затем бежит через поле к небольшой динамо-машине, принадлежащей соседу. В саду повсюду слышен шум воды, тихий, но непрестанный. Там есть два фонтанчика: крохотные, похожие на булавки струйки воды с шипением прорываются сквозь дырки в деревянном русле-бочке; вода непрерывно втекает и выливается из плавательного бассейна, построенного в XIX веке дедом трех сестер; в этом бассейне, нынче окруженном высокой травой, да и внутри позеленевшем, плавают форели, время от времени плескаясь на поверхности.

В Штирии часто идут дожди, и в этом доме шум воды, доносящийся из сада, порой создает ощущение, будто дождь все еще идет, когда он уже кончился. При этом в саду не сыро, зелень его перемежается множеством всевозможных цветов. Сад — своего рода убежище. Но чтобы понять его смысл, как я уже сказал, надо помнить, что тридцать лет назад в этих постройках прятались люди под защитой трех сестер, которые теперь расставляют вазы с цветами, а летом сдают старым друзьям комнаты, чтобы свести концы с концами.

Утром, когда я приехал, Эрнст гулял в саду. Он был худ, держался прямо. Шагал он очень легко, словно не налегая на землю всем весом, каким-никаким. На нем была широкополая серо-белая шляпа, которую недавно купила ему Лу. Шляпа сидела на нем, как и вся его одежда, легко, элегантно и при этом непринужденно. Он был щепетилен — не в том, что касалось мелочей костюма, но в том, что касалось природы внешних явлений.

Калитка в сад была неподатлива, но он ее освоил, а потому, как обычно, открыл и закрыл ее за мной. Накануне Лу нездоровилось. Я спросил, как она себя чувствует. «Получше, — сказал он, — ты только посмотри на нее!» Он сказал это с несдерживаемым удовольствием молодого человека. Ему было семьдесят три года, а когда он умирал, врач, не знавший его, сказал, что выглядит он старше, однако лицо его никогда не имело приглушенного выражения, свойственного старикам. Удовольствия сегодняшнего дня он воспринимал как они есть и ничуть не утратил способность к этому из-за политического разочарования или плохих новостей, которые начиная с 1968 года настойчиво поступали из стольких мест. Он был человеком без капли горечи, без единой морщинки горечи на лице. Кое-кто, полагаю, из-за этого мог бы счесть его невинной душой. Это было бы неверно. Он был человеком, отказывавшимся выбросить за борт свою веру или снизить ее степень, такую высокую. Вместо того он перестраивал предметы веры и их относительный порядок. В последнее время он верил в скептицизм. Он верил даже в необходимость апокалиптических видений, надеясь на то, что они послужат предупреждениями.

Именно твердость и сила его убеждений теперь заставляют думать, что он умер так внезапно. Здоровье у него было хрупкое с детства. Он часто болел. В последнее время он начал терять зрение и читать мог только с сильной лупой; чаще ему читала Лу. И все-таки, несмотря на это, всякому, кто его знал, невозможно было предположить, что он медленно умирает, что с каждым годом его принадлежность к жизни становится чуть менее страстной. Он жил в полную силу, поскольку был убежден в полную силу.

В чем он был убежден? Ответ на этот вопрос легко найти в его книгах, его политических выступлениях, его речах. Или же этот ответ недостаточно полон? Он был убежден в том, что капитализм в конце концов разрушит человека — или будет свергнут. У него не было иллюзий по части того, как безжалостен правящий класс повсюду. Он понимал, что у нас нет модели социализма. Его впечатляло и сильно интересовало то, что происходит в Китае, но в китайскую модель он не верил. Мы снова вынуждены предлагать ту или иную идеологию, говорил он, вот что плохо.

Мы дошли до конца сада, до небольшой лужайки, окруженной кустами и ивами. Тут он имел обыкновение лежать, разговаривая и оживленно жестикулируя: перебирал пальцами, выбрасывал перед собой и подтягивал к себе руки — словно в буквальном смысле снимал пелену с глаз слушателей. Когда он говорил, плечи его подавались вперед, следуя за руками; когда слушал, голова наклонялась вперед, следуя за словами говорящего. (Он знал, под каким в точности углом установить спинку шезлонга.)