Зачем смотреть на животных?

Мы нашли пансион. Молодая женщина с мужем ждали нас, они усадили нас за длинный стол, где уже ели какие-то другие постояльцы. Комната была просторная, с голым деревянным полом и большими окнами, откуда можно было кинуть взгляд через плечо окрестных полей на крутом склоне, за лес, на долину внизу. Помещение немного напоминало столовую в молодежном общежитии, только на скамьях были подушки, а на столах — цветы. Еда была простая, но хорошая. После обеда нам собирались показать комнаты. Пришел муж с архитектурным планом в руках. «В следующем году все будет по-другому, — объяснил он. — Владельцы хотят получать больше дохода, поэтому собираются переделать номера, встроить ванные и поднять цены. Но этой осенью еще можно снять две комнаты наверху как они есть, и больше там никого не будет, будет тихо».

Мы поднялись в комнаты. Они были совершенно одинаковые, друг рядом с другом, а напротив, на той же площадке лестницы — уборная. Комнаты были узкие, с кроватью у стены, умывальником и спартанским шкафом, а в конце — окно и вид ландшафта, простирающегося на много миль. «Можно поставить стол перед окном и тут работать». «Да, да», — сказал он. «Закончите книгу». «Может, не всю, но много мог бы сделать». «Соглашайтесь», — сказал я. Я представил себе, как он сидит за столом перед окном, глядя вниз на неподвижные деревья. Книга — второй том его автобиографии. Она охватывала период с 1945-го по 1955-й, когда он очень активно участвовал в австрийской и международной политике; речь там должна была идти главным образом о развитии и последствиях холодной войны, которые, по-моему, представлялись ему контрреволюционной реакцией — по обе стороны того, что впоследствии стало железным занавесом — на народные победы 1945-го. Я представил себе его лупу на столике, его блокнот, стопку текущих справочных материалов, отодвинутый стул, когда он, негнущийся, но легко ступающий, отправляется вниз прогуляться, как всегда, перед обедом. «Соглашайтесь», — сказал я снова.

Мы вместе пошли прогуляться — в лес, где ему предстояло гулять каждое утро. Я спросил его, почему в первом томе воспоминаний он пишет в нескольких, резко отличающихся друг от друга стилях.

— У каждого человека свой стиль.

— У каждой стороны вашей личности?

— Нет, скорее, другого «я».

— Эти разные «я» сосуществуют или же, когда одно ведет, остальные отсутствуют?

— Они все присутствуют одновременно. Ни одно не может исчезнуть. Два самых сильных: мое бурное, горячее, экстремистское, романтическое «я» и другое, мое отстраненное, скептическое «я».

— Они беседуют друг с другом у вас в голове?

— Нет.

(У него была особая манера говорить «нет». Словно он давно уже тщательно обдумал вопрос и после долгих кропотливых исследований пришел к этому ответу.)

— Они друг за другом наблюдают, — продолжал он. — Скульптор Грдличка сделал мой портрет в мраморе. Там я выгляжу гораздо моложе, чем на самом деле. Но в этой голове видны эти мои главные «я» — каждому соответствует одна сторона лица. Одно, пожалуй, чуть напоминает Дантона, другое — Вольтера.

Пока мы шли по лесной тропинке, я переходил с одной стороны на другую, чтобы изучить его лицо: сперва справа, потом слева. Глаза были разные, и разницу эту подтверждал уголок рта с той и другой стороны лица. Правая сторона была нежной и буйной. Он упомянул Дантона. Мне скорее представилось животное: может, некая разновидность козы, легкая в движениях, например, серна. Левая сторона была скептическая, но более суровая: она выносила суждения, но держала их при себе, она взывала к разуму с непоколебимой определенностью. Левая сторона была бы лишена гибкости, если бы ей не приходилось сосуществовать с правой. Я снова перешел на другую сторону, чтобы проверить свои наблюдения.

— Они всегда одинаково соотносились друг с другом по силе? — спросил я.

— Скептическое «я» стало сильнее, — сказал он. — Но есть и другие «я». — Он улыбнулся, взял меня под руку и добавил, словно желая успокоить: — Оно не обладает полной гегемонией!

Это он сказал с легкой одышкой, голосом чуть более низким, чем обычно, — голосом, каким он говорил, когда был чем-то тронут, например, когда обнимал человека, которого любит.

У него была очень характерная походка. Ноги гнулись плохо, но в остальном он ходил, как молодой, быстро, легко, в ритме собственных размышлений.

— Эта нынешняя книга, — сказал он, — выдержана в одном стиле: отстраненном, рассудительном, холодном.

— Потому что дело происходит позже?

— Нет, потому что там речь на самом деле не обо мне. Об историческом периоде. Первый том еще и обо мне, и, если бы там звучал один и тот же голос, я не смог бы рассказать правду. Нет такого «я», которое выше борьбы остальных и которое могло бы рассказать историю беспристрастно. Категории, которые мы устанавливаем между различными аспектами опыта, — так, например, некоторые считают, что мне не следовало говорить о любви и о Коминтерне в одной и той же книге, — эти категории в основном нужны лжецам, чтобы им было удобнее.

— Одно «я» скрывает свои решения от остальных?