Зачем ты пришла?

Кто-то заорал мне в ухо: «Вперед, Болотная! К новому миру, к новой эпохе!»

Я ощутил мощный толчок в спину и покатился по асфальту, закрывая руками лицо, защищаясь от ног и коленей.

Рядом орали:

– Костя, читай Facebook! Ермолаев задержан!

– Власть – нам, власть – либералам! – раздавалось откуда-то слева.

Я поднялся на четвереньки, но тут же упал снова, получив чем-то твердым прямо в лоб. Разлетелись искры, послышалось шипение, словно кто-то открывал гигантскую бутылку с колой.

– Дайте России мир, дайте миру шанс! – орали рядом.

– Володя, обходи слева! Давай покажем этим сукам!

Удар, удар, удар. Куда били? По мне, по асфальту, по флагам, по телам? Топтались, падали. Ходили по головам, по женским и мужским.

Окровавленный хиппи голосил, словно баба:

– Полицейское государство – оставим прошлому!

Сзади раздалось:

– Вся власть Лимонову! Вперед, НБП, вперед!

Я приподнялся. Увидел, как три здоровенных мужика размахивали палками, пытаясь ударить омоновца по голове. На помощь омоновцу пришли другие, словно инопланетяне – страшные, черные, из другого мира. Они рубили дубинками всех, кто попадался на пути. Толпа неуклонно тащила меня прямо под их удары. Я ринулся в другую сторону, уперся в живот мужику, который пытался удержать красный флаг. Мы падали с ним вместе, флаг заехал по лицу женщине, сбив с нее очки, раскроив нос.

Вокруг трещало, хрустело, свистело. Чей-то крик «За свободный мир!» захлебнулся, превратился в рык. «Вперед, русская революция!», «Живым не дамся!», «За свободу, за Немцова» – многоголосье сливалось, порывы ветра разносили стоны по всем сторонам света, асфальт под ногами покрывался кровавыми пятнами, словно принял главные удары на себя.

Услышал:

– Сер… Сергее-ев!

Увидел тебя за мельтешащими спинами. Волосы твои растрепались, лицо постарело, ты тянула ко мне руки, на которые вдруг упал длинноволосый мужик. Ты дернулась в сторону – мужик рухнул под ноги омоновцам.

Двинулся к тебе, закрывая голову, словно боксер. Волны людей носили меня с амплитудой в три метра, я то видел тебя, то терял из виду. Я четко осознал, что мы оба сейчас погибнем в этой волнообразной кровавой толчее.

Кто и с кем здесь сражается? Кто за кого?

Неудачный концерт, белый свитер в мусорном баке, ты, бьющаяся о забор лицом, Мурзин, лакающий мой коньяк, – все это неслось передо мной детской шалостью, милым недоразумением. Неслось сквозь хаотичную кровавую густоту, сквозь палки и флаги, неслось и повисало на перекошенных лицах, на шлемах ОМОНа, на окровавленных усах, разбитых очках и падающих телах.

Никто уже ничего не понимал. Все перемешалось в этом адском вареве, словно все – кто за и кто против – жарились на одной огромной сковородке.

– На Кремль, на Кремль! – вопил кто-то, срываясь на фальцет, кашляя, захлебываясь.

Я стал терять сознание. Чей-то флаг приятно скользнул по лицу, я улыбнулся – такая нежная, неуместная щекотка прошла по всему телу. И ты схватила меня за руку:

– Сергеев!

От неожиданной радости я попытался сунуть тебя в карман, взять в охапку, свернуть, как котомку, и закинуть на плечи. Но ты рыдала, тряслась и не давалась в руки, толпа рвала тебя обратно, засасывала в себя, в кровавые недра этого дикого бунта своих против своих.

Мне удалось оттащить тебя на пару метров, потом еще на пару, потом еще. Двое омоновцев волокли мимо нас какую-то девку в платье невесты. Сапоги ее просто ехали по земле, словно сверхскоростные лыжи.

Раздался голос Цоя, требовавший перемен. Откуда он здесь, зачем этот голос сейчас? Такой родной и любимый когда-то, здесь он показался уродливым, искаженным, чужим. Чуть поодаль на двух замерзших, но скандирующих «Долой!» девушек бросались две овчарки.

Постепенно, шаг за шагом, я тащил тебя в сторону Третьяковского причала, к Лужкову мосту. Ты была то в ступоре, то в бреду, поминутно меняясь.

– Сергеев, что это? Что? – шептала ты.

Я не отвечал. Я не знал, что это. Возможно, все эти люди просто не попали на наш с Мурзиным концерт – и теперь готовы поубивать друг друга?

– Фашиствующая сука! – выкрикнул парень в костюме ниндзя и ударил в зубы женщину.

Рядом с парнем кружил журналист, пытаясь засунуть тому микрофон под маску. Парень рубанул по микрофону ногой, с него слетел набалдашник с надписью «Эхо», покатился под ноги толпе.

Толпа редела.

Через сорок минут мы уже были на Кадашевской набережной. Мы просто стояли обнявшись, вдыхали ветер, уткнулись, завернулись друг в друга.

Еле доехали до моей тети в Сокольники. Вошли…

– Что… что с вами, вы что? – только и сказала она. В квартире пахло оладьями. Ее фирменными оладьями.

– Пой, революция, – только и смог сказать я.

Она постелила нам на полу.

Утром я рассматривал тебя, пока ты спала… Два синяка, сбитые в кровь руки, дрожащие во сне ноги…

Ты открыла глаза:

– Я не хочу тебя больше знать. Ты понимаешь это? Это конец, Сергеев… Это конец. Твоя революция не удалась.

Скинул одеяло. Задрал ночнушку. Сорвал трусы.

– Да на, господи. Да бери. Это уже не имеет значения, – ты закрыла глаза, надула щеки, лицо пошло пятнами.

Тетя за дверью чем-то шуршала. И, конечно, все слышала.