Зачем ты пришла?

Мысль о Моисее, добром сгорбленном старичке, разгоняет эти копченые мрачности из головы. Добрый старец шепчет что-то сказочное. Он идет один по этой горе, присаживается отдохнуть, хитро щурит глаза на ту пещеру, где через три с половиной тысячи лет будет шептать монах, заговаривая свечу, обливая ее воском незастывающих слез. Все остается в камне Синая, все начертано губами пророка, распахнувшего миру свою ветхую котомку. Он целовал эту дорогу, эти выпирающие скалы, он предвидел и заранее простил все и всем. Моисей видел, находясь в тонком сне: монахи с пустыми глазами, что плачут лишь ветром. Отшельники, разбивающие языки о каменные, намоленные нёба свои. Смердят их язвы, прорываются внутрь. В их телах пролагают дороги невидимые глазу змеи, продираясь через повисшую, как тряпье, плоть.

Святые. Они не варят над свечкой кайф, им хватает того, что идет из собственной души. Но не себе, не для себя. Человечество кайфует, пожирая жирную тушу коротенькой жизни своей, отрывая от нее куски, сочащиеся гнилым продовольственным салом. Но святой спокоен и улыбчив, он видит все в кромешной тьме Синая яснее ясного.

Святой… он осматривает углы бытия, шлифует их, потирает сухие ладони, вглядывается в звезды над горой. Он далеко от мира, но ближе всех к нему.

– Ромащька! Врэмя! Врэмя! Не расходимся. Поели-попили. Ромащька! В путь!

Пощади, Моисеюшка! Оставь греться под лучами луны здесь. Пусть они идут, а я посижу тут ночку да денек, полаю и повою. Но нет. Ромащька без меня не Ромащька. Надо вставать, идти ввысь, туда, где в необжигающем пламени явился когда-то Господь Саваоф.

Но почему, почему я должен это слушать? Что за подонки напихались в эту Ромащьку? Но я иду. И они идут. И чавкают, и чавкают над ухом. Кто говорит? Кто слушает? Кто поддает ногою камни? Кто вы? Ночь, Синай, Ромащька. И эти разговоры…

О Моисей, говоривший с Богом! Набей эти рты камнями. Подставь мне свою бороду – я вырву волосок и загадаю желание: на пляж, на дискотеку, в бассейн, на массаж, в хамам…

Кто ты? Кто та, что идет со мной рядом? Откуда ты? Зачем ты пришла?

Где? Где он? Эй, Бог! Выходи, слышишь? Если ты не в составе «Ромащьки» – я пошел вниз. Я ухожу, слышишь? Покажись, Боже! Высуни лицо. Для чего? Зачем мы черпаем тут сухую пыль, зачем мозолим глаза вербрюдам? Ты молчишь? Боишься, сфоткают вон те китайцы? Ха-а-а – не тут-то было. Они что, для этого сюда шли? Не-а. Они шли снимать мертвую горную породу – на хрена им живой Бог? Боже, ну кинь хотя бы камень в меня! В лоб, в глаз, в затылок, в пах, в рот, в зубы! Да не приткнуся ногою своею. Давай, налетай, Боже. Пойдем один на один за ту вон скалу. Дадим друг другу в зубы, а? Выходи, Боже. Давай!

Ползти. Ползти по булыжникам. Ползти по булыжникам, обдирая руки. Ползти по булыжникам, обдирая руки, сквозь спазмы глотая этот божий песок.

Туалет. Туалет перед самой вершиной, перед пиком великой синайской горы, которая, может, и не та вовсе.

Что, заткнулись? Лети-лети, лепесток. Ромащька. Дышите, пока есть силы. Ползите, вершина близко. А я в туалет. Убери фотоаппарат, черномазая. Убери. Дай пройти в туалет. Только там спасение и есть, в туалете для туристов перед самой вершиной Синая. Все наговорились. Выдохлись.

Кто ты, ползущая рядом со мной?! Чьи ягодицы танцуют перед моими глазами?

Рассвет. В туалете – рассвет. Гора покрывается алым – еле-еле. Я вижу это сквозь маленькое окошко. И – вспышки! Сполохи! Боже, ты услышал меня, ты услышал?! Прости меня, Боже! Прости меня, слышишь? За все эти «один на один», прости, Господь! Моисеюшка, дедушка, старче. А-а-а-а! Как хорошо, Боже! Откровение! Ты воистину Господь и Бог мой, раз можешь дать откровение даже в этом каменном сортире. О, рассвет, синайская дымка! Молнии! Вспышки! На колени, я падаю на колени! Ты видишь меня? Через окошко видишь? Это я, Боже! На коленях, в собственной утренней желтизне. Ты видишь меня? Дай откровение, дай! Все, открываю дверь, ты не видишь меня через окошко, я открываю тебе, я иду-у-у-у-у-у…

…Китайцы фотографируют туалет. Он красивый, не то что живой Бог. Я хочу улыбаться туалету. И улыбаюсь китайцам. Вот они – вспышки, молнии, сполохи, фотокамеры… Ожерелье оказалось изо льда. Это откуда? Ха… Мультик новогодний… Вспомнил тоже… на Синае предрассветном… Морозко, кажется. Еще немного вверх – и все. И была ночь, и было утро. День последний. И не увидел я, что это хорошо.

– Что хорошо? Чего ты там не увидел? – ты вышла из душа, постукивая себя по щекам. Я в ужасе пересказал тебе свое полусонное видение про гору Синай, про бедуинов, наркоту и верблюдов. Я сказал тебе – та, кто поднималась со мной на гору, не показала своего лица. Это была то ли женская половина меня самого, то ли древний египетский призрак, а может, Изида? Богиня-мать? Ты захохотала. И сказала, что никакую Изиду в отеле не наблюдала, только бормочущего во сне меня.

– Но если хочешь, я недолго побуду для тебя Изидой, – сказала ты, закрыв шторкой лицо, изображая паранджу и красиво соединив ножки.