Зачем ты пришла?

Что за узлы завязывались из наших взглядов? И заканчивались слова, погибали суетные мысли. Все было рядом, здесь и сейчас, не в прошлом и будущем, а в нынешнем моменте. Обычно после такого откровения друг другу мы неделю не ссорились и не раскидывали по дому претензии. Наступало очищение, прозрение, развязывались запутанные нитки ежедневной жизни, стирались очертания повседневности.

Ну а потом наши взоры постепенно затягивались тиной быта и похоти, нас снова охватывала пламенная земная любовь, приносящая столько обид, подозрений, недомолвок и взаимных обвинений – и мы жили дальше, слушая стук по батарее, слушая брюзжание друг друга, слушая друзей и подруг в ущерб отношениям.

Но этот взгляд – он потом снова появлялся: во время уныния, скандала или глупой страсти. И мы опять словно входили в церковь, и дом наполнялся запахом горящих свечей, и огни их рассыпались в глазах твоих. И ладошка твоя, и согнутые пальчики. Нет, уже не передо мной твои пальцы бросались на колени, уже перед чем-то, что я не мог видеть за спиной своей.

Помнишь, мы как-то пошли на попойку к Морнову после нашего совместного с ним концерта? И все изрядно приняли, и даже ты. Мы всеми десятью ртами над чем-то хохотали, над какой-то шуткой, а Морнов взял и швырнул в тебя резинового динозавра, игрушку. И пока этот килограммовый динозавр летел через комнату, я понял, что летит он именно для того, чтобы выбить тебе оба глаза, чтобы я никогда не увидел больше твоего вот этого взгляда. Я был достаточно трезв для того, чтобы вовремя подставить свою ладонь. Динозавр больно ударил меня в руку своими растопыренными лапами, но ты была спасена. Ты и твои глаза.

Я вывел Морнова на улицу и ударил его три раза в лицо: один раз в челюсть и еще два раза в челюсть, но с другой уже стороны, он подставил мне другую щеку. Потом я тряс его за грудки, я орал – зачем, зачем, зачем, зачем, зачем, зачем…

– Потому что она – мажорка, – ответил он, сплевывая кровь.

Он был недоволен, что я привел тебя в его дом, где одни музыканты, одни умники. Где скрипачи, гитаристы и барабанщики. Это и есть богема, думал он. А ты вот обмажоренная киска, он так считал. Я оставил Морнова в покое, быстро вывел тебя из дома, отвел в какой-то сарай в его дворе, сорвал одежду – и бил-колотил тебя о какие-то доски. Я хотел проткнуть тебя насквозь, а ты прикусила мой свитер, чтобы не кричать.

Ты ничего не поняла про динозавра, он мог убить тебя. Но я тебя спас, твой взгляд, твои глаза.

Через два дня ушедший в богемный запой Морнов слал тебе эсэмэс: «Я тебе нравлюсь как мужчина? Бросай его, давай будем с тобой, ты такая классная».

В золотистом, чуть насупленном сентябре ты попросила меня съездить к твоему отцу на могилу. Бывший муж с тобой не ездил. И никто не ездил, а ты ни разу не была там. Его могила глубоко-глубоко в России, глубоко-глубоко под землей. В деревне, где он родился, в Сосновке. Когда я согласился, ты смотрела на меня, словно я помог тебе выиграть миллион долларов – снизу вверх, карими своими глазами, ты благодарила, ты любила. Ты даже готова была забыть позавчерашний пьяный мой скандал, когда я надел на голову мусорное ведро, пел и танцевал под Митю Фомина в таком вот головном уборе.

Мы собрались и поехали в Сосновку, мы отправились вглубь.

Ехали молча. И я постепенно осознавал, как эти вытянутые в сосиску облака, эти сосны по обе стороны дороги, эта сказочная пустота – все это засасывает, словно мальмстрем, кружит нас по своей вечной спирали. Я даже спросил тебя, вдавившись в кресло:

– Ты чувствуешь, мы все время словно вниз едем и будто по кругу…

– Ага. Ты рулевую еще месяц назад обещал мастеру показать.

Дорога кончилась, но ехать нам еще оставалось долго. Ты скривилась. Тебе не нравилось, что машинка поскачет по колдобинам и рытвинам километров двадцать.

У границы дороги мы остановились перекусить. Ели молча. Тебя нельзя было тревожить. Ты готовилась ко встрече с отцом. Вы не встречались пятнадцать лет.

Ты… Черные, почему-то вьющиеся сегодня волосы, синий спортивный костюм, белые кроссовки, странный взгляд куда-то сквозь пачку с кефиром, сквозь капот, аккумулятор, подушку коробки передач, траву, землю, раскаленное ядро… Взгляд без конца и края. Я смотрел на тебя, понимая: я – случайность в твоей жизни, ошибка, я зевка твоего не стою.

– Поехали, – коротко сказала.

И мы поскакали по колдобинам, словно машинка захромала на пару колес.

Въехали в деревню. Все вокруг – умирающая советская Русь: облупившийся, побежденный высокими липами обелиск на кривом пригорке, школа, больше похожая на больницу, больница, больше похожая на барак… Кто-то отсюда ушел, и что-то ушло, оставив пространство это в истерзанном виде. Израненная советская Русь. Заболевшая мать. Страна с выбитым зубом.

– Кладбище вон там, на горе, – сказала ты.

Помнила с детства. Подъехали, вышли. Похолодало, и я накинул тебе на плечи куртку. Кладбище было абсолютно лысым, не считая короткого «ежика» из крестов на его голове. И лишь в одном месте аляпистым оазисом колыхались на ветру заросли сирени. Ты направилась именно туда, к этому месту.