Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

На другой день он пришёл в университет, где числился Неверов-младший. Это были родные стены. Вглядываясь в молодые, счастливые лица, Лангоф узнавал себя. Куда всё ушло? И как быстро! Наведя справки о младшем Неверове, он столкнулся в гардеробе с преподававшем у него профессором. Тот постарел, его опухшее, будто от слёз, лицо изрезали глубокие морщины, однако нос после лекции по-прежнему оставался в мелу.

– Лангоф! Алексей! – воскликнул профессор. – Какими судьбами?

Он был рад, как ребёнок, которому показали игрушку, о которой давно мечтал.

– Вот, зашёл, – уклончиво ответил Лангоф.

– И правильно! Альма-матер всё-таки. – Он протянул гардеробщику номерок. – И на каком вы поприще?

– Поместье благоустраиваю.

– Что ж, дело хорошее, – несколько смутился профессор. – Вы на моём курсе были самым способным. Но что мы стоим?

Надев пальто, он виновато спрятал в карманы испачканные мелом руки. Вышли на набережную. С мёрзлой Невы тянуло холодом, гулял сырой пронизывающий ветер.

– Знаете, Алексей, давайте запросто, я вам больше не преподаватель, а вы не студент.

– Хорошо, профессор.

– Зовите меня Николай, мне будет приятно. И как ваше поместье?

– Долги, разоренье. Отца убили, усадьбу сожгли. Я с крестьянами, правда, всё заново отстроил, хотел порядки европейские завести.

– Вышло?

– Нет.

– Вот именно! Свобода, равенство, братство. Идея возвышенная, да претворение хромает. У нас ведь, что ни начни, боком выходит. Благими намерениями дорога в ад устлана, это про нас.

Лангоф рассмеялся:

– Место заколдованное.

– Если угодно. Повторись пятый год, победи революция – кровь прольётся, а придут опять ваньки-каины. От себя ведь некуда деться, ни человеку, ни народу.

– Так что же, по-вашему, ждать, пока само всё устроится?

Николай развёл руками.

– Тоже нельзя. Если ничего не делать, так и дети, и внуки страдать будут. И нас проклинать, какую мы им страну оставили. Вот и мучаемся смолоду в этом раздрае! Но с годами лень-матушка одолевает, природная инертность… Каждый думает, доживу свой век, а после меня хоть трава не расти.

– Доколтыхаем.

– Что?

– Ничего, вспомнилось. Выходит, заслуживаем мы своей доли?

– А то? Конечно, заслуживаем. С лихвой!

Николай поднял воротник.

– Ничего, что мы с вами об отвлечённом? Столько не виделись, и нате вам!

– Не о кухне же. А детьми я не обзавёлся. К тому же сами знаете, у русских всегда так.

– Это верно. А о чём говорят у вас в провинции?

– О разном. А по сути, об одном и том же. О войне, например.

Николай на мгновенье остановился.

– О войне это интересно. А с другой стороны ничего неожиданного: нами всегда правили военные, поэтому для нас война – мать родна.

Лангоф вспомнил, что профессор любил поговорки.

– От сумы да войны не зарекайся, – в тон ему вставил он. – И тюрьмы, конечно.

– Тюрьма – это следствие. Мы всему миру кулак показываем, оно, может, и правильно в волчьем лесу, но каково внутри кулака-то?

Ёжась, Николай поправил кашне. От ветра свернули в переулок.

– По-хорошему надо бы разорвать сложившийся круг. И прежде всего в головах. Но тогда Россия исчезнет.

– Почему?

– Это всё равно, что вынуть хребет, она веками строилась как ханский улус. Русская империя была ответом на латинский Pax Romana и Мусульманскую умму. Видите, во мне проснулся профессор.

Расплывшись, лицо Николая покрылось морщинками. Помолчали. Лангоф шагал, сосредоточенно глядя под ноги.

– Столько страданий, столько жертв! – через минуту выдавил он с какой-то болезненностью. – И во имя чего? Кому нужно наше мессианство? Тем более, мы сами в него не верим, а наши государи… – Повернувшись, посмотрел в упор: – А может, и к лучшему, что исчезнем?

Профессор развёл руками.

– У кого сверхчеловек, у нас сверхидея. Только мы любую сверхидею скомпрометируем.

Прохожие встречались всё реже. Хлопая парадными, прятались за обшарпанными дверьми. Лангоф провожал их глазами.

– Значит, в России нужно выковать нового человека?

– А старого куда? Истребить?

– Но уж больно он мерзок!

– Зато живуч, как крыса! А природу не переделаешь. Да и жизнь не мы даровали, нужно её сохранять.

– Нужно ли? Либо сверхчеловек, либо прощай человечество!

– Ну, не всем же быть Ницше! Иначе бы давно выродились.

Булыжная мостовая упёрлась в тупик. Обступили каменные дома-колодцы. В подворотню метнулась кошка.

– Вот и пришли, – задержавшись у парадной, протянул руку Николай.

Окно на втором этаже распахнулась, высунулась седая, миловидная женщина:

– Коленька! Где же ты? Я волнуюсь.

– Я сейчас, сейчас…

– И маменька расстраивается.

Окно закрылось. Зашторив занавеску, женщина пошла открывать дверь.

– Ну, Алексей, прощайте. – В облике профессора промелькнуло что-то детски трогательное. – Это же надо было умудриться так прожить, чтобы тебя до седых волос звали Коленькой! – прошептал он ни то с обидой, ни то с гордостью.

Пожимая руку, Лангоф только сейчас заметил свалявшиеся волосы, усталое лицо и протёртые лоснившиеся брюки, пузырившиеся на коленках.