Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Лангоф, вытерев прежде ноги о втоптанный в грязь пук соломы, нагнулся и скользнул в низкую землянку. В ней было тепло, Данила уже протопил печь и, разложив в углу дощатую постель, спал под шинелью. Барон смотрел на его безмятежное лицо, на грубые, мозолистые руки и жалел, что с ним нельзя поговорить, как с батюшкой, что Данила не представляет отдалённого будущего, а смотрит себе под нос, как пьяный, шаг за шагом бредущий неведомо куда, не поднимая глаз на дорогу.

А чем он тогда отличается от всех?

1916

Август. Лето почти распутало клубок своих дней, сделавшихся уже заметно короче. Получив с фронта месячный отпуск, Лангоф приехал в Горловку. Встречал его только Неверов, ещё издали комично размахивая шляпой. Неверов постарел, отпустив длинную седую бороду, стал похож на библейского пророка.

– Старость – это возраст, когда всё наперёд известно, – перехватив взгляд Лангофа, говорил он, когда они сидели за накрытым столом. – И знаете, барон, у неё масса преимуществ. В старости не томит скука, не мучает отсутствие смысла, в сущности, она превращает в животное, вроде домашней кошки, которая только и делает, что греется на солнце и ловит мух.

– Ну, вы ещё молоды, раз так спокойно рассуждаете о старости.

– Выглядит кокетством?

– Отчасти.

– Ладно, бог с ней, со старостью. Но как там война? Победим?

Лангоф покачал головой.

– И я тоже так думаю. Несмотря на реляции наших газет. И во что это выльется?

– В катастрофу. Готовьтесь к худшему.

– Так я всегда готов. Чай, в России живём.

Неверов хрипло рассмеялся.

– В прошлом месяце приезжала жена вашего дворецкого, просила денег. Я дал, сколько мог. Сами едва концы сводим. – Неверов погладил бороду. – Помните, мы когда-то считали, страдания облагораживают. И что, стали вокруг глубже? Тоньше? Озверели только. Неделю назад шайку из наших крестьян поймали – грабили, убивали… Я не оправдываю, но и понять их можно – с голоду на всё пойдёшь, а им ещё семью кормить…

Помолчали. Неверов прихлебнул из чашки.

Голос у Лангофа наполнила желчь:

– На фронте неспокойно, солдаты устали вшей кормить, а в Петербурге балы закатывают. Паркетные генералы кричат один громче другого. А политики?

Он сердито фыркнул. Неверов подвинул ему стакан чая.

– Благодарю, сахар на фронте роскошь, – позвякивая ложкой, отхлебнул Лангоф. – А знаете, Неверов, в глубине мне скучно. Да-да, невыносимо скучно, хоть и чувствую, что грядёт страшный год и воздастся каждому по делам его. Но всё это не затронет сути, а что было, то и будет, и ничто не ново под луной. Вы меня понимаете?

Неверов кивнул.

– Меня батюшка там, на фронте, убеждает, что от пули в лоб спасает только вера. – Лангоф уставился в стол. – Может, он и прав, только где её взять, веру-то?

Неверов вздохнул.

– А помните молодого помещика, с которым в преферанс играли? Ну, с тем, что ещё ночью купались? Так в прошлом году застрелился из-за несчастной любви. Тоже, нашёл время.

Лангоф закрыл голову руками.

– А может, оно и к лучшему? Вот что, Неверов, достаньте мне морфию.

Остановился Лангоф у себя в усадьбе. Пустой дом, полный призраков, пробуждал воспоминания. Мара, прибегавшая сюда в цветастом платке, живший на втором этаже Чернориз, последний визит Верова… Куда всё ушло? Зачем? Ночью, когда за окном ходили ходуном яблони, по обоям плясали лунные пятна – точно цыганка бесстыдно трясла обнажёнными плечами. Скрестив руки под головой, Лангоф смотрел в потолок с трепыхавшейся по углам паутиной и думал, что все живут прошлым, не сознавая настоящего, не ведая будущего. И тот же Чернориз не ушёл в этом далеко. А разве все заслужили жизнь, которую ведут? Разве не достойны большего? А тот, кто всё это устроил, должно быть, не имеет ни малейшего представления о справедливости.

С этой мыслью Лангоф уснул.

На другой день он долго валялся в постели. Уже вовсю било солнце, когда он спустился в сад и, зачерпнув из ржавой жестяной бочки воды, умылся. В листьях чахлой крапивы, безжизненно ощерившейся стрекалами, заблудившись, гудел чёрно-жёлтый шершень. Глядя на подсохшие листья, Лангоф вспоминал, как, обжёгшись, мстительно бил их в детстве тонким ивовым прутом, топтал сандалиями поникшие, надломленные стебли. В солнечное пятно на рубахе села бабочка-шоколадница. Семафоря, задвигала резными коричневыми крыльями. Уловив, когда они сомкнулись, Лангоф осторожно схватил её двумя пальцами. Разглядев вблизи, выбросил. Бабочка стремительно запорхала над блекнувшей зеленью. Лангофу хотелось снова быть ребёнком, видеть буйные краски, чувствовать знойное дыхание степи, знать, что впереди долгая радостная жизнь.

Но из бочки с водой на него смотрело осунувшееся лицо с потухшими глазами.

Оставаться дольше в заброшенной усадьбе стало невыносимо, и Лангоф пошёл в Горловку. Деревня опустела, мужиков мобилизовали, овдовевшие бабы потянулись в город. Грязь, одичание. Посреди безлюдной дороги, привстав, били крыльями гоготавшие гуси. Один, пластая выгнутую шею, смешно побежал, неуклюже переваливаясь на коротких лапках.

– А вот огрею! – поднял палку Лангоф.

Гусь зашипел, отступая.