Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Лангофа прикомандировали к пехотному полку, где он поступил в распоряжение капитана Маркова, небритого толстяка в грязном, наглухо застёгнутом френче. Лангоф успел уже отличиться в Галиции, имел чин поручика и за взятие у австрийцев укреплённой высоты был представлен к «георгию». Чернориз служил у него денщиком. Он заметно раздался, загрубел, его васильковые глаза помутнели. Со своей обычной невозмутимостью он чистил сапоги, таскал из полевой кухни дымившиеся котелки и нелепым видом всё больше напоминал барону гоголевского вия, беспомощное чудище, которое водят под руки и которое видит дальше других, потому что остальные слепы. «Человек предполагает, Бог располагает, а Чернориз видит, – теперь часто повторял Лангоф, когда Данила неуклюже возился с самоваром. – Может, ты просто медиум?» Но Данила по своей привычке не отвечал. И барон замолкал, сломленный его упрямым постоянством. Вспоминал Лангоф и тот день, когда получил боевое крещение. Он видел его теперь будто со стороны, что-то всплывало в памяти, что-то дорисовывало воображение. И это нагромождение фактов и вымысла становилось правдой. Той правдой, которую видел не он, Алексей Лангоф, а кто-то могущественный, отстранённый, способный одновременно присутствовать в разных местах, наблюдая происходящее с разных точек. Слякоть. Уже два дня моросил мелкий, пропущенный сквозь сито, дождь. Солдаты прозябли до костей. У костров сушились вымокшие шинели. Пропахшие потом портянки развешены на рогатинах. Люди впали в сонную одурь. Жизнь, смерть. Не всё ли равно? Они мечтали только о том, чтобы скорее всё кончилось. Предстояла атака. Как суслики из нор, выглядывали из траншей грязные, угрюмые лица. Сердце билось тупо. В голове – пустота. Три раза рота поднималась в атаку, отчаянно цепляясь за комья глинозёма, лезли на гору, ползли, сжимая винтовки с примкнутыми штыками – и три раза откатывались назад, зализывая раны. С австрийской стороны доносились издевательские звуки губной гармоники. У-рр-ааа! Поднявшись из окопа, цепь, ведомая Лангофом с наганом в руке, побежала на высоту. Ветер бил в лицо, топорща шинели, рвал на куски. У-рр-ааа! Словно оловянные солдатики на ковре в детской. Справа застрекотал пулемёт. Рядом ахнуло – расплёскивая землю, разорвался снаряд. Обхватив голову, Данила мягко осел на землю. В ушах стоял страшный гул, в котором тонули крики солдат, бежавших с винтовками наперевес. Сгорбившись, вокруг Чернориза засуетились санитары, взвалили на носилки. «Счастливчик, отделался контузией, – в лазаретной палатке поставил диагноз пухлый добродушный доктор. – Хорошо, осколками не посекло». Неделю сёстры с красными крестами на чепцах поили Данилу горькой микстурой. Он стал тугим на ухо, и в его голосе теперь прорывались скрипучие нотки, свойственные глухим. Лангоф навестил его сразу после атаки. Сидел возле спящего Данилы, буравя взглядом сомкнутые веки, ждал, когда тот очнётся. Потом долго мял ему руку, чувствуя вину, но произнёс наиграно весело: «Эка тебя угораздило, будто на ухо крикнули». Про то, что высоту взяли, он не обмолвился, рядом с непрерывно стонавшими на соседних кроватях ранеными это казалось каким-то мелким, незначительным событием. «Ничего, брат, скоро поправишься, – прощаясь, кинул Лангоф. – Вернёмся в Горловку, заживём лучше прежнего». Он покраснел, почувствовав, что сморозил чушь. Данила часто заморгал, и барон вдруг понял, что он уже давно забыл деревню, Петербург, воспринимая всё с рабской покорностью, относясь как к должному и к лазарету, и к бессмысленной войне, и к своей контузии. «Короткая память, – хмыкнул про себя Лангоф. – Что ещё нужно для счастья?» Когда он выходил, в палатку заносили здоровенного парня с оторванной ногой, задыхавшегося от крика. Ему вкололи двойную дозу морфия, и он заснул с вывалившимся языком. А, проснувшись, снова захлебнулся криком. У него началась гангрена, Данила видел, что он умрёт, и не понимал, зачем продлевают его мучения. А у Лангофа были свои переживания. Он не рассказал Даниле, как после стремительной атаки ворвались в австрийские траншеи, как взяли в штыки. Скрюченные трупы заколотых забили глубокие окопы. Молодой парень с вислыми гуцульским усами окоченел стоя, опираясь на винтовку, его сосед, грузный капрал, сжимал гашетку опрокинутого пулемёта, тупым рылом уставившегося в небо. По стенам в австрийском блиндаже, просторном и сухом, висели противогазы. Повертев один в руках, Лангоф посмотрел сквозь круглое стекло для глаза. Тучный, седой ефрейтор, в острошипой стальной каске и перекрещенной ремнями шинели, обхватил руками стол, прижавшись к нему щекой. Его застрелили в упор, пуля вышла со спины, вырвав клок из шинели, оставив дыру, вокруг которой расползлось бурое пятно. Мёртвые пальцы сжимали огрызок химического карандаша. Мерцавший огонёк в керосиновой лампе тускло освещал недописанное письмо. Подвернув фитиль, Лангоф, знавший немецкий, прочитал: