Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Стылая ноябрьская ночь. Звёздная мантия опоясала горизонт. Проверяя посты, Лангоф по-кошачьи подкрался сзади к одинокой фигуре, прислонившейся к кривой берёзе.

– Спишь! – гаркнул над ухом.

– Ни-икак нет! – вздрогнув, отлепился от дерева часовой. – Бо-одрствую!

Он повернулся, и Лангоф узнал конопатого заику из Горловки, таскавшего у него рыбу.

– Значит, и тебя призвали.

Конопатый, всё ещё погружённый в сонную одурь, не удивился.

– Так то-очно, барин, – промямлил он, точно вчера расстались. – Во-ойна.

Солдат прицепил грязное ругательство, показавшееся длиннее от того, что он заикался. Никакого подобострастия, табель о рангах остался в прошлом.

– Да, война, будь она неладна! – сплюнул Лангоф. – А как там сельчане?

– А что с ними сде-елается? Жи-ивут, кто не помер.

– А помещик Неверов?

Лангоф сжался.

– Энтот жив, только пьёт мно-ого. А как не пить? Сына похо-оронил, кому хозяйство оста-авить? – Сунув за пазуху чёрную, заскорузлую пятерню, конопатый достал кисет: – У-угощайтесь.

Лангоф выставил ладонь.

– Только я не умею сворачивать.

– Ну дык, де-ело не хитрое.

Положив на траву винтовку, конопатый опустился на колено, задрав полу шинели, примостил на ней клочок газеты, с карикатурой на кайзера, и, высыпав щепотку табаку, ловко скрутил «козью ножку». Облизнув сбоку, протянул.

– А сам? – чиркнул спичкой Лангоф.

– Не ку-рю, для других но-ошу.

– Да? А табачок хороший, видать, сам сушил.

Лангоф глубоко затянулся, тлевший огонёк, вспыхнув, осветил его осунувшееся лицо, тонкие, с обгрызенными заусенцами пальцы, крепко сжимавшие «козью ножку». С германской стороны хлопнул выстрел. Пуля, просвистев, шмякнулась в дерево, сорвав кусок коры.

– До-олжно на о-огонь. Да не га-асите цыгарку-то, жалко, от-тудова всё одно не попа-адут.

Лангоф прикрыл огонёк ладонью.

– Я-то ладно, а ты за что пострадаешь? Всё равно ж не куришь.

Конопатый тихо заржал.

Затоптав окурок, Лангоф двинулся дальше. Обернувшись, он увидел, как часовой снова слился с берёзой.

Молчаливый, заросший щетиной капитан Марков не терпел субординации, считая, что перед смертью все равны. Перед атакой он делился с офицерами водкой и, обходя изготовившихся в окопах солдат, приговаривал: «Не подведите, ребятушки…» Солдатам он был отцом, они не чаяли в нём души, и только Чернориз видел, как через два года при полном их равнодушии Маркова застрелит дезертир, которого он захочет отдать под трибунал. В землянке у Маркова собирались офицеры, за пыхтевшим самоваром, который раздувал сапогом его денщик, обсуждали военные сводки, новости из столицы, случалось, играли в карты. Компанию им составлял полковой священник. Молодой, благообразный, с рано наметившейся лысиной, он, ежедневно причащая умиравших, загрубел, а от его былой веры в справедливую войну не осталось и следа. Но он честно исполнял долг, уже не зная зачем. Иногда Лангоф выходил с ним вместе от Маркова, и они подолгу стояли у костра, разведённого под мерцавшими звёздами, глядя на черневшее впереди болото, опоясанное колючей проволокой.

– Мне всё нравится в нашей вере, – закуривая, признался раз Лангоф. – Я не гонюсь за богатством, презираю наживу, а пустая церковь с запахом ладана, свечами и темнеющими ликами действует на меня умиротворяюще. Я бы ушёл в монастырь, благостную атмосферу которого много раз испытывал на себе, но есть одно но – я не верю.

– Сейчас многие разуверились, – подтянув рясу, вздохнул батюшка. – Время такое.

– А если там кто-то есть, – Лангоф ткнул цыгаркой в темневшее небо, – то не всё ли ему равно, верят в него или нет? Он же не кисейная барышня, которую, отвергнув, обидели, иначе, чем отличается от нас? Нет, святой отец, он вряд ли страдает мелочностью.

Батюшка сдвинул брови.

– Вольнодумство до добра не доведёт.

– А война? Кровь? Зачем всё это? Или у Бога свои расчёты? А я думаю, если он и есть, то мы ему не нужны.

– Мне такое нельзя слушать.

– А разве мне можно убивать? Я, когда у австрияков высоту брал, двоих из револьвера застрелил, в упор, глядя в распахнувшиеся от ужаса глаза, а мне за это «георгия» дали. Не убий! А за «веру, царя и отечество», выходит, можно?

Батюшка недовольно засопел.

– Хотите, я вас исповедую? Легче станет.

– А я что делаю? – Лангоф нервно затянулся. – Вы мне симпатичны, сидите с нами в окопах, дышите мёрзлым болотом. Мы каждый день вместе умираем, превращаемся в живые трупы, но всё это совершенно бессмысленно.

– Не забывайте, мы присягали.

– Слова, слова… Одни жируют, другие погибают, так не может продолжаться.

Лангоф бросил цыгарку, затоптав каблуком, точно змею.

– Присяга, – повторил батюшка. – А будущего никто не знает.

– А если б знали? – Глаза у Лангофа вспыхнули. – Что бы изменилось?

Батюшка задумался.

– Не знаю.

– Вот именно. Ничего бы не изменилось. Также бы шли на бойню. – Лангоф зябко передернул плечами. – В конце концов, мы знаем главное – что умрём и поделать с этим ничего нельзя, в этом смысле мы все провидцы.

– А больше знать и не надо. – Батюшка улыбнулся, тронув нагрудный крест, тускло блеснувший в ночи. – Однако холодает. Ступайте, а то простудитесь, я вам это предрекаю, не будучи пророком.