Загадка для благородной девицы

Платон Алексеевич прибыл в Псков два дня спустя. О приезде он известил меня телеграммой, но обитателей усадьбы я не посчитала нужным ставить в известность, что писала графу Шувалову. Хотя и большой тайны из этого не делала. В назначенное время я сидела в коляске с нанятым извозчиком и, не отрываясь, смотрела на двери нужного вагона.

Когда Платон Алексеевич, наконец, показался в дверях, я едва совладала с собой, чтобы не встать порывисто и не броситься тотчас к нему. Разумеется, я все равно подойду, но прежде хотела унять бешено стучащее сердце.

Он был все таким же, каким я видела его в последний раз. Удивительно, я знала Платона Алексеевича девять лет, и за эти годы он не менялся совершенно: седые до белизны волосы, заостренные строгие черты; самым ярким пятном на его всегда лишенном эмоций лице были глаза – густо-синего цвета, молодые. Но глаза эти тем не менее никогда не выражали его мыслей – улыбались губы, хмурились брови, но глаза все время оставались бесстрастными. Попечитель мой для его возраста был человеком очень подтянутым, высоким и сильным. Он не был, несмотря на хорошее телосложение, большим франтом, мог годами, невзирая на моду, носить один и тот же фасон сюртуков, и трость в его руке, всегда одна и та же – лакированная, тяжелая, с массивной бронзовой ручкой, была неизменным его атрибутом.

Сейчас, стоя на перроне и деловито натягивая перчатки, пока его денщик спускал багаж, он обвел медленным взглядом привокзальную площадь и безошибочно узнал меня, хотя мое лицо снова было укрыто за густой вуалью, да и черных траурных платьев, как сейчас, я никогда при нем не носила. Однако взгляд Платона Алексеевича остановился на мне – стал отчего-то еще суровее, чем обычно, а потом попечитель неспешным прогулочным шагом направился к моей коляске.

– Спасибо, что приехали, Платон Алексеевич. Как добрались? – Я привычно подала ему руку, но робела, глядя в синие глаза. – Я на извозчике, он отвезет вас в хорошую гостиницу.

– Спасибо, добрался неплохо.

Платон Алексеевич говорил сухо и по-французски. Он всегда разговаривал со мною наедине только по-французски. Сейчас он задержал мою руку в своей куда дольше, чем было нужно, и неотрывно смотрел мне в глаза, словно этой вуали не существовало. И хотя по взгляду его, как всегда, невозможно было понять, о чем он думает, мне казалось, что мои мысли он читает словно открытую книгу. Потом он чуть сжал мою руку и погладил пальцы, добавив несколько мягче:

– Здравствуй, Лиди. Я беспокоился, зря ты уехала из Петербурга так внезапно.

Лучше бы он не говорил со мной так мягко. Зачем? Как он может после того, что сделал с моими родителями, после того, как оставил меня сиротой, так говорить со мной? Быть ласковым и жалеть меня! И еще горше мне было оттого, что кроме этого человека никто в целом мире не станет меня ни жалеть, ни защищать.

Я знала, что должна ненавидеть этого человека, но – не могла…

– Я не ждала, что вы приедете так скоро, – заговорила я несколько резко, потому что голос задрожал – то ли от волнения, то ли от жалости к самой себе. – Ведь вы же так заняты всегда. Если честно, я не ждала, что вы вообще приедете. Вы не обязаны были. Зачем вы возитесь со мной?

– Лукавишь, девочка, – он прищурился, кажется, что-то в моих словах его развеселило, – ты отлично знала, что я приеду – иначе бы не писала.

Он действительно знал меня слишком хорошо, будто наперед догадывался обо всем, что я скажу или сделаю. Вот и сейчас, едва я успела понять, что ужасно скучала по этому человеку, он торопливо поднялся в коляску и сжал мою руку еще крепче:

– Ну-ну, малышка, все будет хорошо – сейчас приедем в гостиницу, и ты мне расскажешь все по порядку и не спеша…

Мне, как всегда, не пришло в голову возражать ему. Разумеется, девушке совершенно недопустимо подниматься с мужчиной, даже пожилым, в его комнаты, но лицо мое по-прежнему укрывала вуаль, а до того, за кого меня примут, мне сейчас не было дела. Платон Алексеевич крепко держал меня под локоть, будто защищая от чужих взглядов, и скорым шагом вел через холл, но лишь когда дверь номера закрылась и он отослал денщика, я почувствовала себя несколько свободней.

Платон Алексеевич первым делом опустил портьеры в гостиной, где мы находились, обошел все комнаты, заглянул за каждую дверь и даже в шкафы – меня это не удивляло, я невозмутимо снимала шляпку.

– Теперь я точно вижу, что писала ты мне не просто так, – сказал он, увидев мое лицо без вуали, – что случилось? Ты… похудела очень.

А я подумала, что, наверное, не только похудела, но и подурнела, и глаза запали от постоянного недосыпания, и цвет лица не самый здоровый. Все эти дни я старалась причесываться и одеваться с обычной аккуратностью, но отражение в зеркале нравилось мне все меньше.

– Отчего вы никогда не говорите со мной по-русски? – спросила я вместо ответа. – Потому что когда-то давно, в детстве, я отказывалась разговаривать со следователями на этом языке? Вам об этом доложили, и вы решили не испытывать судьбу? Поэтому или есть другие причины?