Загадка Отилии

Феликс сообщил о письме дяде Костаке, который от­ветил неопределенным хриплым «Да-а-а?» и, казалось, даже очень возгордился всем этим. Старик рассказал но­вость Марине, а та понесла ее дальше. Бледная, расстроен­ная Аурика подозвала Феликса к калитке:

— Домнул Феликс, правда, что вы получили письмо от Отилии?

— Да, она пишет мне из Парижа.

Аурика замерла с открытым ртом. Затем помчалась домой и сдавленным голосом, словно узнала о катастрофе, проговорила:

— Мама, вы знаете, Отилия в Париже!

Лицо Аглае передернулось, но она даже не шевельну­лась на стуле и, только помолчав немного, излила всю свою ненависть в одном слове:

— Мерзость!

— Умная девушка! — отозвался Стэникэ, когда до него дошла эта весть. — Она умеет устраиваться.

— Уехать без всякого стыда с мужчиной за границу — это, по-вашему, умно? — спросила Аурика.

— Да, — объявил Стэникэ. — По-моему, умная жен­щина — это та, которая кружит головы мужчинам. В этом назначение женщины.

Потрясенная этим аргументом, Аурика уставилась в пол. Отразившаяся на ее лице душевная мука доказывала, что она и сама придерживалась того же мнения.

Расстроенный Феликс с видом человека, собирающего­ся покончить с собой, отправился к Джорджете и дер­жался так, что смышленая девушка поняла его растерян­ность и тайное желание и ловко пришла ему на помощь.

Феликс воспользовался дарами, которые могла предло­жить ему девушка. Но несмотря на исключительную кра­соту Джорджеты, циничная грация и простота, с какою она переходила от самых смелых ласк к дружеской беседе, отталкивали юношу. Он был благодарен ей и в то же время сознавал, что любит только Отилию. Перед Отилией он испытывал мистический страх, она, по его глубок кому убеждению, никогда не могла бы вести себя так, чтобы вызвать брезгливость. Его склонная к восторженности душа была несколько оскорблена пресыщенным рав­нодушием, с каким Джорджета предложила ему себя, и тем, что она не придавала происшедшему значения. Она глядела на него с любопытством и дружелюбно, поправ­ляла падавшую ему на глаза прядь волос, целовала его, но все это с профессиональной отрешенностью женщины, которую каждая новая победа лишь тешит — и больше ничего.

— Ты мне очень нравишься, — заявила Джорджета, — можешь приходить, когда захочешь, но только не вечера­ми и не по субботам. Не надо, чтобы ты встречался с моим генералом. — Феликс сидел немного смущенный, и Джорд­жете показалось, что она угадала причину его внутреннего смятения. — Ты будешь для меня символическим женихом. Мне тоже хочется испытать волнения честной девушки. И не делай мне никаких подарков, а то я рассержусь. Зато я дарю тебе вот эту булавку для галстука, чтобы ты не забывал обо мне! Не беспокойся, ее владелец умер. Ты должен знать, что я относительно — о, относительно!— честна, и ты можешь гордиться своей победой. Я позво­ляю тебе разглашать о ней, так как мой генерал ничему не верит. Не будь глупым,— прибавила она, еще раз целуя Феликса, на лице которого выразилось легкое недоверие,— если услышишь от кого-нибудь, будто он бывает у меня, будто я, мол, такая и такая, — знай, он хвастает. Это может показаться невероятным, но так оно и есть, я не...— она шепнула на ухо Феликсу какое-то слово. — Но, по­жалуйста, не влюбляйся в меня, я не хочу отягощать свою совесть. У меня всякие сумасбродные планы о замужестве, но я не простила бы себе, если бы от этого пострадал ты. В конце концов, лучше веди себя со мной так, как вел бы с... — и она снова шепнула ему на ухо то же самое слово.

Прощаясь с Феликсом, Джорджета вдруг вспомнила

— Послушай, обязательно зайди в ресторан к Иоргу! Он хочет сказать тебе что-то важное, не знаю что именно. Непременно окажи мне эту услугу, Иоргу — человек, в котором мы, «артистки», нуждаемся.