Загадка Отилии

— Вейнингер? Вейнингер — это самый суровый критик женщины, из-за женщины он покончил жизнь самоубий­ством. По его учению женщина — это только сексуаль­ность, в то время как мужчина сексуален лишь временами. У женщины чувственность разлита по всему телу. Я и моя возлюбленная, которая, как исключение, обладала муже­ственной душой интеллектуального человека, просто пере­пугалась, когда прочитала его книгу. Это она, оскорблен­ная жестокой правдой, несовместимой с ее идеалами, по­дала мне мысль покончить самоубийством.

— Я хочу прочитать эту книгу! — сказал Феликс.

— Ты хочешь прочитать «Geschlecht und Charakter» [17]? Превосходно. Дай мне лею, и ты ее получишь.

Феликс дал ему лею. Некоторое время они молча шли рядом, потому что хотя Феликс и любил поговорить, но стеснялся делать признания. Ему казалось неприличным назвать имя Отилии и даже Джорджеты в разговоре с по­сторонним или хотя бы намекнуть на их существование. Чтобы не молчать, он с безразличным видом спросил Вей­смана, как тот живет, каковы его планы, но тут же спо­хватился, что заставляет его выбалтывать то, чего он сам не хотел затрагивать. Но Вейсману, казалось, это вовсе не было неприятно, он тут же пустился в рассказы, ни­мало не смущаясь:

— У меня собачья жизнь, кручусь, как одержимый. На моей шее три сестренки и старая тетка, которых я должен содержать. Все мы ютимся в убогой комнатушке — нечто вроде помещения для кучеров над конюшней, — куда лазим по приставной лестнице. Я должен платить за квар­тиру, добывать им на хлеб...

— И чем же ты занимаешься?

— Чем занимаюсь? Всем, чем могу. Помогаю дантисту, делаю по дешевке впрыскивания рабочим, редактирую со­циалистическую газету, перевожу книги для одного изда­теля, даю частные уроки, — так и выкручиваюсь. Я проле­тарий, который ждет освобождения своего класса в силу диалектики истории.

— Ты социалист?

— Социалист? Что такое социализм? Все великие умы, лишенные предрассудков, мыслят так же, как и я. Я науч­ный социалист, стою за обобществление средств производ­ства и моральное оправдание любви через отмену ее про­дажности, за любовь без принуждения.

Несмотря на то, что Феликс считал себя лишенным всяких предрассудков, он почувствовал некоторую нелов­кость, услышав эти формулы. В душе его жил буржуа, восхищавшийся спокойствием, независимостью и утончен­ностью Паскалопола.

— И ты думаешь, что подобные реформы возможны у нас? — спросил он.

— Ты не знаешь существа вопроса, — живо возразил Вейсман. — Эту возможность доказал у нас самый боль­шой румынский критик.

— Майореску?

— Что там Майореску, Майореску — пигмей, Майоре­ску все равно что мизинец на ноге у Брандеса. Я говорю о Доброджяну-Гере, величайшем румынском критике, который написал исключительную статью о Кошбуке — «Поэт крестьянства». Ты обязательно должен ее про­читать.

Вейсман говорил с такой страстностью и убежденно­стью, что прохожие оборачивались. Феликс не разделял его взглядов, но его захватило это неистовое кипение идей, какого он не встречал у других.

— Год или два я поживу в Румынии, где невозможно свободно мыслить. А потом поселю тетку у кого-нибудь из своих зятьев и уеду. Отправлюсь во Францию,

Феликс признался, что и он думает поехать во Фран­цию, чтобы завершить образование, но считает долгом чести вернуться потом на родину, чтобы способствовать ее прогрессу. Он спросил Вейсмана, движет ли им та же слепая приверженность к родной земле, где он родился, которую испытывает каждый человек.

— Ты можешь так рассуждать, потому что ты право­славный. А я — еврей, патриотические чувства которого не считают искренними. Если я скажу, что и мне румына екая дойна надрывает душу, разве мне поверят? Боюсь, даже ты не поверишь. Многие приписывают нам особое свойство — игнорировать суверенность нации и подготав­ливать перевороты. А Мирабо, Дантон, спрошу я тебя, разве были евреями? И разве они действовали против род­ной Франции? Всех, кто думает о завтрашнем счастье че­ловечества и заглядывает за узкие рамки настоящего, люди, обласканные этим настоящим, называют антипатриотами. Я румынский патриот, и во имя крестьянства и пролетариата я солидарен с любым добрым румыном, не эксплуа­тирующим чужой труд. Сейчас для буржуазного общества все, кто думает так же, как я, — безразлично, евреи это или православные,— все — предатели. Разве я виноват, что мой дух устремлен к видениям будущего? Прав я или не прав?

— С точки зрения логики, — произнес Феликс, может, ты и прав. Но моя душа не может перешагнуть за пределы непосредственного опыта. Это все равно, что ска­зать мне: напрасно ты любишь девушку, потому что через столько-то лет она состарится и умрет. Я люблю иррационально ту, которая есть сейчас, единственно существующую для меня.