Загадка Пушкина

Будь пушкинский духовный кризис просто капитуляцией перед лицом грубой силы, куда ни шло. Слаб человек, и никто не без греха. Но мы видим, увы, иное: поэт яростно пинает лежачих. Он спешит перебежать на сторону победоносного зла.

При полном помрачении ума и совести, в кипении злобы бесследно испаряются благородство и «лелеющая душу гуманность»⁶⁰, впоследствии приписанная классику Белинским.

Обуявшее Пушкина наваждение выглядит совершенно несоразмерным и необъяснимым.

Вместо сочувствия к слабым и сирым стихотворец желчно злорадствует, взамен слов утешения и поддержки он с ледяным презрением издевается над угнетенными народами, чья свобода растоптана сапогами чужеземных солдат. Он отказывает поверженным и обездоленным в праве на лучшую участь лишь потому, что они оказались слабее восторжествовавших кровопийц. Недвусмысленно и без колебаний отвергает он ключевые ценности, без которых вообще мертва душа человеческая — любовь к свободе, ненависть к угнетателям, сострадание к немощным.

Чем же вызвана столь постыдная и страшная утрата всех моральных ориентиров? Что ввергло молодого Пушкина в такую горькую бездну?

Ответ есть, но до него еще надо дойти, перебирая цепочку фактов.

Сначала уточним хронологию перелома.

Кстати, стихотворение «Свободы сеятель пустынный…» целиком содержится в письме Пушкина к А. И. Тургеневу (1 декабря 1823 г., из Одессы). Тексту предшествуют строфы из оды «Наполеон» (II/I, 213–216), прокомментированные следующим образом: «Эта строфа ныне неимеет смысла, но она написана в начале 1821 года, — впроччем, это мой последний либеральный бред, я закаялся, и написал на днях подражение басни умеренного Демократа И. Х. (изыде сеятель сеяти семена своя)» (XIII, 79).

Казалось бы, поэт сам указывает точное время, когда его вольнолюбивые чаяния потерпели крах, значит, переломным следует считать отнюдь не 1823-й, а 1821-й год. Но будем осторожны. Слишком много раз пушкинисты попадали впросак, будучи уверены в безупречной честности и предельной искренности Пушкина. С почтительным простосердечием они принимали написанное им как абсолютную истину.

Как отмечает в комментарии Б. Л. Модзалевский, ода «Наполеон» написана «в июле 1821 г., по получении известия о кончине Наполеона»⁶¹. А согласно пометам в черновике, «первая редакция „Наполеона“ написана в сентябре — в первых числах ноября (не позднее 10-го) 1821 г.» (II/2, 1104). То есть никак не «в начале года».

Отчего у Пушкина явные нелады с его великолепной памятью, обсудим позже. Сейчас попробуем уточнить дату перелома.

Что же такое стряслось в 1821 году? Почему поэт решил оборвать политические струны на своей лире? По какой причине он подверг кардинальному пересмотру свои либеральные воззрения?

Обратимся за отгадкой к свидетельству современника. Кишиневский сослуживец Пушкина, князь П. И. Долгоруков, 11 января 1822 г. пишет в своем дневнике: «Он [Пушкин] всегда готов у наместника [И. Н. Инзова], на улице, на площади, всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России. Любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках, и самая даже любезность стягивается в ироническую улыбку»⁶².

Как видим, поэт раздражен, наэлектризован и настроен крайне радикально. На обедах у своего начальника Инзова, не смущаясь присутствием слуг и не переходя на французский, он открыто разносит в пух и прах самодержавие и крепостничество: «Пушкин ругает правительство, помещиков, говорит остро, убедительно, а за стульями слушают и внимают соблазнительным мыслям и суждениям…» (Запись в дневнике кн. Долгорукова от 30 апреля 1822 г.)⁶³.

Еще одно свидетельство кн. Долгорукова запечатлело смелый оптимизм бунтаря: «За столом у наместника Пушкин, составляя, так сказать, душу нашего собрания, рассказывал по обыкновению разные анекдоты, потом начал рассуждать о Наполеонове походе, о тогдашних политических переворотах в Европе, и, переходя от одного обстоятельства к другому, вдруг отпустил нам следующий силлогизм: „Прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Прусский воюет с народом, Гишпанский — тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх“. Глубокое молчание после этих слов. Оно продолжалось несколько минут, и Инзов перервал его, повернув разговор на другие предметы»⁶⁴. (Запись сделана 27 мая 1822 г.)

А вот застольная беседа 20 июля 1822 г. в сжатом пересказе: «Наконец полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники подлецы и воры, генералы скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли»⁶⁵.

Эти дневниковые записи дают почву для важных выводов.

Еще в середине 1822 г. Пушкин вполне резонно считает скотами не угнетенных, а их угнетателей. Он уверен в конечной победе народных восстаний. И эти надежды пока не развеялись.