Загадка Пушкина

Однако тут нельзя умолчать о заметке С. Е. Раича в «Галатее» за 1839 г., где говорится: «Я всякий раз чувствую жестокое угрызение совести, — сказал мне однажды Пушкин в откровенном со мною разговоре, — когда вспоминаю, что я, может быть, первый из русских начал торговать поэзией. Я, конечно, выгодно продал свой Бахчисарайский Фонтан и Евгения Онегина, но к чему это поведет нашу поэзию, а может быть, и всю нашу литературу? Уж, конечно, не к добру. Признаюсь, я завидую Державину, Дмитриеву, Карамзину: они бескорыстно и безукоризненно для совести подвизались на благородном своем поприще, на поприще словесности, а я? — Тут он тяжело вздохнул и замолчал»¹¹² (выделено автором). Едва ли можно подвергнуть сомнению свидетельство Раича, отличавшегося чрезвычайной щепетильностью, а комментировать откровения Пушкина, пожалуй, излишне.

Эффектный облик не требующего наград свободного «взыскательного художника», который бесстрастно презирает «суд глупца» и мнение толпы, при знакомстве с реальным Пушкиным целиком вывертывается наизнанку.

Близко знавший поэта М. А. Корф писал в мемуарах: «Пушкин смотрел на литературу как на дойную корову»¹¹³. Можем ли мы доверять этому мнению желчного недоброжелателя, пусть даже он был однокашником поэта, затем соседом по дому и «знал его короче многих»¹¹⁴? Сравним шокирующие слова Корфа с тем, как высказывался о писательском ремесле сам Пушкин.

В начале 1824 г. поэт пишет брату из Одессы: «Были бы деньги, а где мне их взять? что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому нибудь В. Козлову, которому льстят и Петербургские знакомства, а человек не много порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu?[26] на сей вопрос Ламартина отвечаю — я пел как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит — за деньги за деньги, за деньги — таков я в наготе моего Цинизма» (XIII, 85).

Кстати, к тому времени «основоположник реализма» и автор «энциклопедии русской жизни» уже закончил две главы «Евгения Онегина» — как сказано в конце письма, «это лучшее мое произведение» (XIII, 85).

А в письме А. Х. Бенкендорфу, написанном около 27 мая 1832 г., Пушкин мимоходом объяснит, исчерпывающе и внятно, зачем вообще в его понимании люди пишут книги: «Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т. е. торговое» (XV, 205, выделено автором).

Как видим, вряд ли уместна традиционная слепота пушкинистов, с которой они верят велегласным рифмованным заявлениям Пушкина об абсолютной свободе его вдохновения. Столь же нелепа и жеманная стыдливость, мешающая исследователям увидеть, в какой мере на творчество поэта повлияли его финансовые аппетиты.

Автопортрет возвышенного небожителя, бессребренника и романтического жреца позии, патетически выписанный Пушкиным, на деле оказывается убогой ложью.

Что всего тягостнее, на долю Пушкина выпало, при всем его глубочайшем презрении к людям, целиком зависеть от чужих мнений и кошельков, а потому подлаживаться к нехитрым вкусам «толпы». Вот в чем состояла неизбывная, исподволь разъедающая душу, всежизненная драма Пушкина, хотя ее горькой глубины сам поэт не сумел вполне осознать. Наделенный чудовищным себялюбием, он имел все основания себя презирать, но кое-как обретал душевный уют благодаря позерству.

Как ни печально это разглядеть, но под маской мужественного и мудрого титана, оказывается, прятался мятущийся, изглоданный своими страхами и слабостями, алчный, насквозь лживый человечек.

Ю. Н. Тынянов назвал творческую эволюцию Пушкина «катастрофической по силе и быстроте»¹¹⁵, кажется, не вполне сознавая, насколько точен употребленный им эпитет. Путь Пушкина в литературе, извилистый и действительно катастрофический, невозможно разъяснить в рамках мифа о гении-новаторе-нонконформисте.

На страницах этой книги неоднократно отмечалось, что пушкинское творчество в целом вот уже более полутора столетий представляется исследователям сплошной загадкой и тайной, несмотря на изобилие накопленных сведений.

Попробую предложить свое объяснение неисповедимых метаний пушкинской музы, пусть не слишком лестное, но достаточно внятное и логически непротиворечивое.

Для начала приведу малоизвестное эпистолярное свидетельство, сделанное закадычным другом и конфидентом поэта С. А. Соболевским: «Пушкин столь же умен, сколь практичен, он практик, и большой практик; даже всегда писал то, что от него просило время и обстоятельства»¹¹⁶.

Эта неожиданная и отчасти шокирующая характеристика резко расходится с привычным для нас образом неукротимого свободолюбца, враждебного низменной корысти, презирающего суетное тщеславие Пушкина. Представление о поэте, почерпнутое из его собственных стихов и школьного учебника, вдруг идет насмарку.