Загадка Пушкина

Далее Пушкин хвалит собственное детище, сцену в келье летописца из «Бориса Годунова», опубликованную в 1827 г.¹²¹, при этом жалуясь на прохладные и нелепые отзывы критиков. Поэт приходит к горькому выводу о том, что «гг. журналисты виноваты, ошибочными известиями введшие меня во искушение. Воспитанные под влиянием франц.<узской> литературы, русские привыкли к правилам, утвержденным ее критикою, и неохотно смотрят на всё, что не подходит под сии законы. Нововведения опасны и, кажется, не нужны» (XI, 68).

Любо-дорого посмотреть, как разобиженный Пушкин пытается натужно шутить, и в то же время наивно проговаривается. Ни малейших сомений в безупречности «Бориса Годунова» автор не допускает, утешаясь мыслью, что его угораздило попасть впросак лишь по милости критиков. Они плохо прочувствовали текущую конъюнктуру, а поэт, на свою беду, им доверился.

Донельзя симптоматична и боязнь реформ, коль скоро их отвергает широкая публика. Это типичная позиция рассудительного ремесленника, пишущего всегда с оглядкой, соответственно, неспособного на одержимость, свойственную великим творцам, и прорывы к дерзкой новизне.

Пушкина до того обескуражили отзывы об отрывке из «Бориса Годунова», что он в 1828 г. отказался от намерения обнародовать трагедию целиком и обратился к царю повторно за разрешением на публикацию лишь в мае 1830 г., предвидя финансовые затруднения в связи с предстоящей женитьбой. Поэтому пьеса увидела свет с задержкой в целых четыре года¹²².

Итак, разобраться в эволюции Пушкина мы можем лишь с учетом того обстоятельства, что поэт трудился над своими сочинениями, а затем готовил их к печати вполне расчетливо, неизменно пребывая «в страхе почтеннейшей публики» (XI, 66), и ее «строгой суд» (XI, 68) имел для него решающее значение.

Прежде всего коммерческому писателю в те подцензурные и чопорные времена приходилось безоговорочно ладить с канонами общепринятой морали. Посмотрим, как Пушкин умудрялся справиться с этой непростой для него задачей.

Хорошо известна пометка, сделанная им в конце 1826 г. на полях статьи П. А. Вяземского «О жизни и сочинениях В. А. Озерова». На утверждение о том, что всякий писатель обязан «согревать любовию и добродетелью и воспалять ненавистию к пороку», Пушкин резко возразил: «Ничуть. Поэзия выше нравственности — или по крайней мере совсем иное дело». И добавил: «Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтическая сторона» (XII, 269).

Можно даже не обсуждать неуклюжую правоту Вяземского и чисто пушкинскую однобокую категоричность ответной реплики, не предназначенной для печати. Достаточно того, что цензоры, публика и критики придерживались прямо противоположного мнения, и Пушкину с этим приходилось неукоснительно считаться.

Составляя сборник своих стихотворений летом 1825 г., он исключил из рукописи вольный перевод из Парни¹²³ «Платоническая любовь» («Я знаю, Лидинька, мой друг…», 1819) и приписал на полях: «Не нужно, ибо я хочу быть моральным человеком» (II/2, 1061). Хотя казалось бы, Господи Суси, какое дело поэту до того, что иные чопорные глупцы сочтут его игривое стихотворение предосудительным?

Конечно же, существует принципиальная разница между тем, чтобы на деле являться «моральным человеком» и казаться таковым «почтеннейшей публике», однако Пушкин в своей пометке подразумевал именно второе. Казаться, а не быть.

«Как бы ни протестовали мы против докучного вмешательства цензуры в пушкинское слово, ущерб нельзя объяснить лишь одной свирепостью цензорского красного карандаша. Зная об этом вредоносном карандаше, поэт, как известно, старался заранее умиротворить его: он осуществлял свою собственную превентивную цензуру»¹²⁴ (выделено автором), — отмечал Р. О. Якобсон.

По его словам, исследование черновиков Пушкина позволяет выявить совершенно однозначную закономерность: «Всякий, кто имел дело с пушкинскими рукописями и прослеживал творческую историю его отдельных стихов, знает, сколь часто в процессе создания и совершенствования произведений поэт постепенно смягчал или вычеркивал те места, которые могли шокировать официальную цензуру или общественные круги»¹²⁵.

Суммируя высказывания Соболевского и Якобсона, получаем, что «большой практик» старательно подчищал свои произведения, осуществляя «превентивную цензуру». Вот эта логическая операция сопоставления фактов, простая, как дважды два, для пушкинистов абсолютно непосильна.

«У Пушкина прямо поражает бьющее в глаза несоответствие между его жизненными переживаниями и отражениями их в его поэзии»¹²⁶, — дается диву В. В. Вересаев.

Увы, ровным счетом ничего поразительного и загадочного нет ни в пушкинской боязливой самоцензуре, ни в почтительной слепоте исследователей.